Профессор Влад

Дедушка февраль, предвестник весны — за что и люблю его! — порой оказывается весьма-таки коварным и злобным стариканом: после долгой обнадёживающей оттепели, к которой мы, не умеющие регистрировать горький опыт земляне, быстро привыкаем — и, доверившись ей, с радостью отправляем на антресоли тёплые дублёнки и тяжелые, удобные «снегоступы» с пластиковыми протекторами, — неожиданно и внезапно ударяют заморозки и ненадёжная поверхность в одночасье покрывается сверкающей, бугристой и очень-очень скользкой коркой, позволяя отныне передвигаться по себе лишь враскорячку, мелкими шажками, подобно канатоходцу растопырив руки для равновесия. Широко-распространила-химия-руки-свои… бац!!! Как вы считаете, коллеги, что хуже всего в падении? По-моему, не самый миг приземления — пусть даже очень болезненный, — но тот смертельный по эмоциональной насыщенности промежуток, когда ты уже поскользнулся, но ещё пытаешься удержаться, задержаться в отторгающем тебя пространстве; всякому, наверное, знакомо то щемящее чувство тоски, несправедливости и обречённости, с каким падающий, устав от бессмысленного танца на льду, отпускает своё непослушное тело навстречу неминуемой развязке.

Гарри говорит: лишь в феврале мы, ничтожества, удостаиваемся взглянуть в лицо жестокому солнечному божеству; оно в эту пору холодное, низкое, злое.

И впрямь, страшно попасть к нему в немилость: на пути к трамвайной остановке, которую мешает нам разглядеть ядовитый, безжалостный, брызжущий в глаза лимонной кислотой сгусток, унизительные па на скользкой дорожке могут закончиться внезапным приземлением копчиком об лёд. Впрочем, в сей ранний час гололедица правит бал повсюду. То тут, то там кто-то, спешащий на работу или в вуз, принимается отчаянно барахтаться в киселе искристых снежинок, хватается за пустоту, восстанавливает шаткое равновесие, вновь оскальзывается и, наконец, со всего размаху шмякается об лёд, — пока более удачливые доброхоты собирают воедино разлетевшееся во все стороны содержимое его пакета или портфеля… Строго говоря, не один лишь февраль продюсирует шоу: кое-где предательница-дорожка оказывается нарочно раскатана и присыпана сверху снежком для маскировки — и упавшего приветствует дружный хохот толпящихся тут же пацанят, которые в следующий миг бросаются врассыпную, не дожидаясь, пока очухавшаяся жертва, красная от злости, стыда и мороза, надаёт им по ушам.

Дядя Ося учит: мальчишку и трамвай никогда не догоняй — будет следующий.

Когда я, с горем пополам вырвавшись из цепких объятий льда, была уже на середине прыжка к старушке Аннушке, та, саркастически позвякивая, стронулась с места и издевательски-медленно поплыла восвояси; я дёрнулась за ней, но было бессмысленно. Огляделась по сторонам — не видел ли кто моего позора? Нет — кроме меня, в этот миг на остановке не было ни души…

Впрочем, нет, не совсем. Огромная собака, которую я заметила ещё раньше, упрямо копошилась у подножия обледенелого столбика, пытаясь, очевидно — и безрезультатно! — выискать под ледяной коркой что-нибудь вкусненькое. В пакете у меня лежали два бутерброда с колбасой и куриная ножка гриль. Я уже вытянула губы, чтобы подманить бедную тварь свистом, который, к сожалению, из-за мороза не очень удавался, — как вдруг та подняла голову… и я с испугом и отвращением поняла, что всё это время была в плену зрительной иллюзии: сказочная Динго, чьи размеры с самого начала показались мне подозрительными, оказалась обычным стариком, как и все мы, не справившимся с земным притяжением. Жалко и мучительно было видеть, как он, бессвязно ворча что-то, елозит по льду, извиваясь и корчась в поисках хоть завалященькой точки опоры, — а та с хихиканьем ускользает, заставляя несчастного снова и снова обдирать ладони до крови…

Может, помочь ему?.. Идея хорошая, но едва ли здравая: упавший, вероятно, бомж, пьян в дупелину, да и весу немалого — так что участие такого субтильного существа, как я, вряд ли его спасёт. Да и какая, в сущности, разница — замёрзнет он насмерть прямо здесь или успеет доползти до ближайшего подъезда?.. Будем же разумны и, как ни жестоко это звучит, предоставим беднягу его горькой участи — в конце концов, он избрал её для себя сам…

Впрочем, кое-что я могла для него сделать. Как раз у моих ног — я только что это заметила! — лежала шапка, видимо, откатившаяся при падении; я наклонилась и осторожно, двумя пальцами подняла её, думая переместить поближе к владельцу и тем самым совершить акт гуманизма. Новенькая, добротная каракулевая папаха, сшитая, похоже, на заказ; бомжи таких не носят…