Прогноз погоды для двоих

Ладно, пока неплохо. Конечно, мы еще толком ни о чем не говорили, если не считать разговором вопрос «как дорога?», однако начало и правда неплохое. К тому же Ханна Штерн могла бы ответить на эту тему не менее развернуто, чем я – на вопрос о погоде.

В переднюю выходит Хавьер с Касси на руках. Она стесняется и прячет лицо у него на груди. Все знакомятся.

– У меня такое впечатление, что я вас видела по телевизору, – замечает мать, пока Алекс вешает куртку Рассела.

– Вы тоже метро… мети… про погоду рассказываете? – спрашивает Касси, раскрасневшись от усилий.

– Нет, я рассказываю про спорт, – отвечает Рассел, нагнувшись, чтобы взглянуть ей в глаза. – Но под дождь тоже регулярно попадаю.

Касси восхищенно ахает и выкручивается из объятий Хавьера.

– Обожаю спорт! Папы недавно записали меня на футбол! – Она демонстрирует косички с резинками, украшенными маленькими футбольными мячиками. – Буду вратарем!

– Да ты что! – восхищается Рассел. – А я был вратарем в хоккейной команде. Это лучшая позиция!

– А еще он по работе бесплатно ходит на матчи, – сообщаю я, и Касси едва не лопается от восторга.

– Я хочу такую же работу! – объявляет она.

О детское вероломство!

– Между прочим, весь прошлый год она мечтала стать метеорологом. Ты ее развратил!

– Просто у меня очень интересная работа!

Алекс садится на диван, Касси плюхается с одной стороны, Орион – с другой. Дети спорят, сколько денег им причитается от зубной феи. Диван не тот, на котором лежала мать в день, когда ушел отец, но стоит на том же месте.

– Помочь на кухне? – предлагаю я.

– Мы с Хавьером справляемся. Через десять минут будет готово. – Мать заправляет в пучок выбившуюся прядь волос – явно не привыкла к новой длине. – Солнце, конечно, еще не село[29], но из-за детей приходится хитрить, – поясняет она, обращаясь к Расселу. – Когда Ари и Алекс были маленькие, мы тоже так делали. Невозможно заставить детей ждать.

– Вот не надо инсинуаций! – восклицает Алекс. – Мы были очень хорошими детьми.

– У меня есть несколько фотоальбомов, доказывающих обратное!.. Боже, Ари, ты все еще носишь эту подвеску?

Точно – я ведь не надевала подвеску, когда навещала мать в больнице, потому что Рассел снял ее, когда я сломала руку, а застегнуть цепочку одной рукой потом не получалось.

– Это моя любимая подвеска, – признаюсь я, потирая молнию большим пальцем, и потеплевший взгляд матери переносит меня на несколько лет назад – в тот день, когда она подарила мне украшение. Тогда у меня был выпускной. Мать обняла меня, вручила коробочку и заявила, что с нетерпением будет ждать моих эфиров на телевидении. «На каком бы канале ты ни оказалась, я буду смотреть твои передачи каждый день!» – пообещала она. У меня тогда еще не было никакой работы, однако мать в меня верила. А я и забыла…

Пока мы ждем, я показываю Расселу дом – отчасти чтобы доказать матери, что умею терпеливо дожидаться ужина.

– К сожалению, мою комнату она несколько лет назад переделала в гостевую, – поясняю я, открывая дверь своей бывшей спальни. – Раньше по стенам тут были развешаны карта звездного неба и постеры Зака Эфрона.

Комнату Алекса мать превратила в спортзал – беговая дорожка в одном углу, стойка с гантелями – в другом. Некоторое время мы спорим, чьей комнате повезло больше.

– Тебе не дискомфортно знакомиться с моими родственниками? – неожиданно спрашиваю я, прислонившись к стене в коридоре рядом с комнатой Алекса. Приятно, что Рассел со мной, однако из головы не выходят слова, услышанные в не-совсем-джаз-клубе. – Мне бы не хотелось доставить тебе неудобство.

Он тоже прислоняется к стене и касается моей кисти кончиками пальцев. В идеальном мире это убедило бы меня, что у нас все в порядке.

– Мне не дискомфортно. А тебе?

Я пожимаю плечами. Мне – очень даже, однако весь спектр моих эмоций по поводу этого дома слишком сложно объяснить.

– Я надеялась с тобой поговорить…

– Ужин готов! – окликает снизу мать.

– …Но пора за стол.

– Мы поговорим, обещаю. – Рассел пожимает мою руку.

* * *

В детстве ужин перед шаббатом не был еженедельной традицией, однако периодически мы доставали красивую скатерть и зажигали свечи. Мне нравилось читать молитвы над хлебом и вином (в детстве – виноградным соком), нравилось чувство сопричастности, хоть я этого и не признавала.

Я сажусь между Расселом и матерью, Алекс с Хавьером и близняшками устраиваются напротив. Никогда еще у нас за столом не сидело столько народу. Мать зажигает свечи, по обычаю водит над ними руками, а потом закрывает глаза.

– Барух ата адонай Элоэйну Мэлэх аолам, ашер кидшану бэмицвотав вэцивану леадлик нэр шель шаббат кодэш[30], – произносит она, и мне вспоминается, как в детстве мы с Алексом пытались на слух записывать иврит, а мать, увидев наши нелепые транслитерации, хохотала до слез. Воспоминания о праздничных традициях в основном хорошие. И хотя сегодня я хожу в храм только по большим праздникам, иудаизм остается неотъемлемой частью моей идентичности, моей истории, пусть даже депрессия во многом исказила память.

– В какой храм вы ходите, Рассел? – спрашивает мать, разрезая лазанью.