Прогресс

– Я хочу, – закричал Венечка. Вскочил на ноги и уселся обратно туда, где сидел, только место уже было занято певчим скворцом, который в красоте быстротечности слетел именно сюда. Получился полный конфуз, потому, что задница Венечки оказалась более весомой, чем порывы скворца. Только глядя на раздавленный результат птичьего пения задница Венечки совершенно не поняла своеобразия птичьего экспромта, поерзала по лавке и передала импульс голове, в которой пронеслась сквозная мысль: «Вот, сволочи опять поднасрали, а могли бы прямо на голову». Голова, в свою очередь, возмутилась и отдала своим частям приказ – открыть рот, из которого, дымя и кашляя обугленными легкими, могли бы полететь невообразимые слова, разбивающие в пыль несокрушимые стены, моментально убивающие и дающие право помучаться, поднимающие на дыбу и опускающие в сладкие грезы моментальных удовольствий. Только был приказ – отставить, потому, что внезапно от резкого движения заболел копчик и молниеносно передал импульс: не шевелиться. Все тело застыло в руках копчика, а голова склонилась в раздумье над судьбой птичьего помета и Венечкиных штанов.

– Не могу ждать, – вскричал Венечка и почувствовал крепкую, но постороннюю руку на своем плече. Он развернулся с левой – никого, развернулся с правой – пусто. Наклонился вперед и опять увидел стальную гладь воды бездонного колодца. «Надо блевануть», – подумал Венечка, но вспомнил поговорку «не плюй в колодец, пригодится воды напиться», тошнота тут же исчезла, а возник невзрачный старикашка, похлопал его по спине и прошепелявил:

У кого спина белая,

У кого спина красная,

У кого спина синяя и огнеопасная.

Захлестал по ветру

Барский хлыст по сердцу.

Поделом, братья, вам, поделом молодцу.

Сколько жить в холоде

И терпеть смолоду.

Разогнись спина белая.

Стань спина гордою.

Подпояшь себя лыками из коры шитыми.

И сойдись с ворогом,

Как велось, врукопашную.

Потекут ручьи скорые,

Вороны слетят черные,

Стоит ли бросать в полымя

Песенки свои новые.

У кого спина белая,

У кого спина серая.

Посмотрю на вас –

Землю ем.

Как открою глаз -

Так темно совсем.

А воззрю другой –

Наступает день.

Приходи ко мне побалакаем.

Видишь в поле тень,

Это от луны разухабистой.

Дело сатаны стало праведным.

Ты возьми построй

Храм от той беды,

Чтоб достался вам

Хоть глоток воды

Неиспорченной всякой грязею.

А затем, прощай, исчезаю я.

А спина твоя совсем стала красная,

А душа навзрыд православная.

«Ни хрена себе», – подумал Венечка, достал коробок, чтоб прикурить да обдумать видение, а там, в коробке, только полспички и есть. Мысль зажглась прежде всего: «Как построить храм, когда у тебя в кармане только полспички?» Из искры возгорелось пламя, которое в миг обернуло пепелищем все, что строилось веками. Один солдат, помнится, вообще спичек не имел, зато огниво у него было и женился на принцессе, значит королем теперь уже является, или, в лучшем случае, на островах балдеет в кругу особ прибляженных. Принцесса ему на дух не нужна, пляжные бляженные верещат на папертях песочных храмов удобоваримые предсказания, потому что у него несварение желудка и, если что в его уши проникает неположенное, то возникает понос, запах которого враги престола разнесут на многие версты и преподнесут этот процесс, как растление всего организма и уничтожение всех ценностей, доселе придуманных непорочными умами человечества.

Венечка все-таки прикурил, сладко затянулся дымом отечества и, выругав того, кто сказал, что он сладок и приятен, опять уткнулся в непредсказуемую пустоту колодца.

Шарканье каких-то ног напоминало шорох патефонной иглы по кругу бесконечного диска пластики, говорящей о том, что все мы приходим и уходим, а любовь остается под звуки музыки печальной. Диск вращался. За ним цвели розы и распространялся аромат дорогой парфюмерии, исходящей от воды, налитой в вазоны, куда были поставлены роскошные букеты. Около бассейна с оранжевой водой и лепестками, порхающими над стеклянной гладью, вырисовывалась четким контуром грузная фигура метра, сидящего на краю и замершего в размышлении о вечном. За бассейном открывался балкон и выход на море, где беспредметные волны постоянно бьются о земную твердь гавани и размывают берег. Берегу от этого не хуже, не лучше. Ему все равно, а гавани плохо. Берег переживает за гавань, потому что ей плохо от того, что он не может ей сделать хорошо и разрушится от горя, потому, что ничего не может поделать, чтобы усилить твердь. Волны бьются о берег и уходят в море. Они без эмоций. Им ничего не делается, они жидкие.

Пластинка крутится, и песня вращается своими куплетами над всем безбрежием того, что в данный момент называется жизнью, которая, фундаментально находясь на месте, с недоумением смотрит на это вращение и не понимает, зачем все это происходит.

Вращение буравчика определяет направление мысли. Войдя в штопор, мысль ничего не определяет. Важно одно: не перепутать левую резьбу с правой и не отождествлять все это с резьбой по дереву.