Прогресс

Штейнц был допущен к аудиенции без промедлений. Царь пробежал глазами депешу. Выпрямил спину. Поднялся. Трижды хлопнул себя по правому бедру, знак принятия непререкаемого решения.

– Как он красив и свеж, – оценил Штейнц, – но по глазам видно, давно не спавши.

Усталость, заторможенность и в то же время стремительность этого человека, решающего в данную секунду, в сей момент, быть или не быть, какой Шекспир мог бы описать это. Пережить позор изгнания из родовых палат, отдать все это на поругание и придать бесчестию гробницы своих предков, царей православных. Как могут такое предложить ему.

Пусть встанут все вокруг Кремля,

Пусть рухнет, пусть падет земля,

Не нужен мне дурацкий спор.

Останется незыблем стол.

Государь, поправ все правила этикета, все возможные дипломатические игры, все предлагаемые варианты сдачи стольного града, делает такой шаг, от которого вся доныне существовавшая история государств, падает в пропасть. Сдали стол, но не сдались. Так не бывает. Так не написано ни в одном уставе, а не надо в чужую казарму переть со своими предписаниями. Здесь вам не там, а там вам не здесь.

«Я растворю тебе врата ада, который ты увидишь на земле, и все твои человеческие амбиции превратятся в нечеловеческую боль позора и унижений. Мои казаки спляшут русского на твоей центральной площади, а твои правнуки будут сдавать экзамен по русскому языку моим гувернанткам во всех отдаленных провинциях вашей виноградной республики. Демократы сраные», – так думал Государь, выпрямив спину и, похлопывая себя по бедру, когда последний обоз, отступавшей армии, отбивался от лихих всадников Мюрата.

Чем дольше думал Государь, тем круче сводило скулы у Адъютанта Его Превосходительства фельдмаршала Голенищева-Кутузова по Особо-важным поручениям поручика Александра Штейнца.

– Нечего на меня глаза пялить, – произнес Государь, – ждите в приемной с ответом.

Каблуки поручика развернулись и вынесли его строевым шагом в зал ожидания. Ну, как тут жидов не вспомнить. Здесь ожидать и там ожидать. Все мы жиды, ПОСКОЛЬКУ ОЖИДАЕМ. Все столпились там за дверью. Такой гомон поднялся. Один увещевает, другой упрощевает, третий налаживает, четвертый обихаживает, пятый закругляет, а шестой направляет.

Хлопнул Штейнц по бедру, громыхнул саблей, каблуками щелкнул, кивер уронил. Тут Его Величество повелением своего сапога вышибает закрытые двери и встрепанный человечешко выпархивает сквозь створки, падает на коленки, рожей своей скребет, лобзает пакет, но обеими руками держит конверт с приказом.

– И тогда началось, не опишешь в словах, – завопил Венечка, – накатил фужер игристого вина, не обращая внимания на то, что рядом сидит одноклассница Людка и строит глазки. У них была взаимная любовь. Он ей носил портфель, она его этим предметом била по голове. Он дергал ее за странную косичку, мечтая обнять с разворота и поцеловать, когда никто не видит. Только они все время были на виду. Тогда ей было назначено свидание через подругу и записку. Он промок под ветвями того дерева, ожидая ее появления, а увидел свет фонариков, направленных на него и услышал смех одноклассников, которые выплясывали индейские танцы.

– Здравствуй, – улыбнулась Людка.

– Привет, – удивился Венечка, – не мешай, пожалуйста, у меня работы много.

– Я не мешаю, а перемешиваю, – загорелся Людкин глаз, – я же так тебя любила, а ты фонариков испугался.

– Не боялся я воняриков твоих и сейчас презираю, только ты свали отсюда подобру-поздорову, а то наложу крестное знамение.

– Я по знамению здесь и появилось, – распускает волосы она, – непременное чудо должно совершиться, и послана я тебе в подмогу с той стороны, о которой даже не думаешь, а приду оттуда, где не ведаешь.

Венечка ухватился за обрывок бумажного листа, слетающего с потолка, подтянулся на одной руке. Лист висел в воздухе, а Венечка дотянулся до него подбородком, пошелестел щетиной по краю, втянул запах и плюхнулся обратно в кресло Плейшнера.

– Мне некогда, – сказал Венечка, – у меня впереди прошлое.

Когда казачьи кони несли всевышнее благословение на ратный подвиг, у деревеньки Крымское части генерала Милорадовича

готовились к арьергардному сражению, привлекая к боевым действиям казачьи отряды генерала Платова.

– Не тот ли Милорадович, – подумал Венечка.

– Именно тот, – ответил ему этот в галстуке, неизвестно откуда появившись, – в декабре 1825 года во время попытки государственного переворота был застрелен один человек, пытавшийся закрыть своей грудью всю гнусь происходящего. Это был герой Отечественной войны, трижды раненный, генерал Милорадович. Убили именно его, потому что подлецы уничтожают, в первую очередь, самых честных и правильных, верных долгу и чести. Первое дело среди дилетантов – истребить профессионалов. Этого хотели тогда, но добились теперь, в ваше время, – галстук затянулся гаванской сигарой, пыхнул в лицо и растворился в облаке табачного дыма.

– Смотри тетрадь, – ухнуло из-под потолка.