Прогресс

Поручик Штейц к вашим услугам, – заявил Штейнц, отвесив пощечину графу Долгопятову, – ваше перо столь прямолинейно, сколь в последствии напишут "скажи-ка, дядя, ведь не даром…"

Отдали Москву ни за грош и получили весь Париж. Дуэль состоялась. Поручик был убит. Но доктор, присутствовавший на поединке, утверждал, что убит он был не совсем сразу, причем в последствии своей горячки, диктовал негритянке француженке свои воспоминания, которые она записывала на странной бумаге и непонятными для нас каракулями. Может быть делала вид, что записывает, что возьмешь с бредопомешанного, а, может, и взаправду, что-нибудь в этой абре-катабре было. Только схоронили поручика по всем почестям. Еще небывалый шум был по поводу всех этих записок, которых разобрать никто не в состоянии. Негритянка улетучилась через дымоход, а записи ее остались. Никто в них разобраться не смог, и бросили их где-то там за печкой. А еще говорят, будто бы перед тем, как вылететь через трубу, негритянка указала перстом на бумаги и сказала, что переписать их заново сможет один человек из светлого будущего при темном прошлом, чтобы не пьяным был и не трезвым, не работником и не лодырем, не таким и не сяким, но, чтобы имя свое знал да постоять за себя смог.

Между тем, пока одни с другими разбирались, война закончилась. Остались одни воспоминания. Кто как вспомнит, тот так расскажет. Только, как не крути извилины истории, в какие пироги их не запекай, а кушать все это приходилось тем, из которых всю начинку для нынешних блюд делали. Подайте нам блюдо из третьего гусарского полка.

– Будьте любезны, откушайте.

– Как вам подать, слева или справа, вы каким приборчиком пользоваться изволите, не налить ли вам кровушки в бокальчик, не освежить ли освежеванное достояние государства в памяти. Памяти то нет ни у кого. Вместо того предмета, где была когда-то память, вырос большой желудок, переваривающий все, что ему предложат. Одного набросают, другого предложат, третьего подбросят. Несварение происходит, и диарея от всего этого получается. Жидко настолько, что о жидах даже говорить не прилично, хотя мы все жиды, поскольку ожидаем, как написал летучий гусар Колька Гумилев в начале прошлого века, хотя, может, и не он это написал, а до него в Эдип-царе произнесли, или еще раньше в наскальных рисунках выразили на Огненном столпе, или под гармошку спели в ушах Булгакова.

Может Сережка слепил свои последние православные строки у этой калитки. Все дело заключается в том, что малина у соседа слаще, и огурцы у него лучше, значит надо отобрать у негодяя, чтоб не бахвалился. А то, за чем на нас француз попер, наверное, виноградники под Смоленском решил культивировать и размножать российское бордо.

Бордо на наших полях не получилось, а бурду глотаем по сей день. Что ни час, так каждый норовит учить, как прожить. То один умник заявится, то другой, и свое вино разливает по просторам немереным, невзирая на то, что капитан Суер Выер давно обошел все данные участки суши, вокруг омываемые водой, и ничего приличного не обнаружил, кроме женщины с шестью грудями и другими прелестями.

Продолжение темы

Отряд поручика Штейнца, или то, что от него осталось, или то, во что он превратился, а превратился он в каменную глыбу, лежит на обочине Можайского шоссе, где очумевшие от пробок водители, начинают топить педаль, пытаясь прорваться, наконец, в сторону Можайска, где их ждет отдых и всевозможные удовольствия на свежем воздухе. Водители навряд ли замечают этот камень, но пассажиры, свернув шеи на правую сторону, успевают вскрикнуть:

– Ой, мы проскочили что-то интересное. Там камень лежит с какой-то надписью. Крест стоит.

– Да это, наверняка, какая-то хрень по поводу ГУЛАГА, – парирует водитель.

…Дальше Бородино, и «скажи-ка, дядя, ведь не даром…»

Средняя часть поэмы в прозе Станция 001

Пролог

Один мудрец сказал другому:

– Ты так все складно излагаешь, что хотелось бы прочесть изложенные тобой мысли и подумать.

– Да я писать-то не умею, – ответил первый.

Тихо повело ночью. Луна скособочилась за ветками, на которых в желтом свете отрывались пожухлые листья. Луна становилась явственней и проникновенно входила в очертание ночи, когда старший лейтенант Штейнц, лежа на правом боку, глотнул воздуха и, прополоскав рот из фляги, подумал: «не плохо бы доползти до соседнего трупака и содрать с него кальсоны на портянки». Он забыл, когда последний раз снимал сапоги.

Всю их позицию пристрелял снайпер. Выбивает всех, кого захочет. Довел людей до истерики. Один боец, перебрав трофейного шнапса, выскочил из окопа, оголил задницу и стал нужду справлять в их сторону. Его ребята стали за руки обратно втаскивать. Тот совсем в разнос пошел: