Прогресс

После беспроглядной пурги приходили дни солнечные вместе с трескучими морозами, когда ветка в лесу отваливается не от ветра, а от страха. В этот момент среди деревьев трещит все: стволы, сучья, ветки, лопаются пузырьки будущих почек, и каждая веточка боится переломиться. Чем больше она боится, тем выше шансы на ее переломленную судьбу. Когда находишься среди безукоризненной тиши зимнего леса, каждый треск тишины становится надрывом, а крик души тишиной. Стоишь, вокруг никого, а тут хрустнуло – привет Мальчишу, ветка упала – салют Мальчишу, ствол лопнул и дерево повалилось – конец Мальчишу. Мальчиш вспоминает лопнувшие стволы орудий, их развороченное наизнанку дуло в виде розеточки, чтобы пускать ими мыльные пузыри боеготовности, а потом заглядывать в жерло и понимать, какими такими боеприпасами пользовались, чтобы такое произошло. Никакими не пользовались.

«Забил снаряд я в пушку туго…»

А тут, значит, туго не забили. Лупанули, и разлетелась сталь ствола, расползлась на завитушки, а из жерла хлопнул огромный пузырь, который тоже разлетелся брызгами, и сталь этих брызг легла жуткими семенами в благодатную почву, которая взрастила не мышонка, не лягушку.

Стыдно Мальчишу.

Поручик Штейнц продрал глаза и увидел перед собой паучка, свисающего с бревна крыши землянки на невидимом тросе паутинки, по которой тот инсультно карабкался вверх. Через покрытие землянки протапливался снег и капал где хотел. Одна из капель упала на паучка и почти замерзла.

– Если мы были бы в море, возможно, из этого слияния образовался бы янтарь, хотя скорее всего не образовался бы, потому что под водой паучок не может висеть на паутине, и капля на нем не замерзнет, потому что для того, чтобы капле замерзнуть, ей надо отделиться от общей массы воды и капать отдельно самой по себе. Это то, чего быть не может. Каждая капля все равно попадет в общий сосуд, реку, море, лужу, другую каплю… Стоп. Сколько капель в ста граммах водки? Сколько граммом в ста каплях валокордина? Вопрос ни в этом, а в том, как паучок среди зимы свалился со своего бревна и повис, перебирая сонными лапками, не понимая ничего из происходящего, не соображая ни одной мысли, кроме одной, всегда находящейся в загогулинах его спинного мозга – прямой линии нервущейся паутины. Да и мозга там никакого нет. Ничего там нет, если просто посмотреть. Если взглянуть под мелкоскопом, то много чего разглядеть можно. Ползет паучок вверх по паутинке, кругом зима, а он ползет. Провалили его в землянку, лишив тем самым свойственного ему зимнего сна, а он все равно ползет, собирая за плечи свой спасительный багаж из ничего сотканный, но кем-то сотворенный.

Вышел из землянки поручик Штейнц, а в голове все этот паучишка крутится. Вскоре предстояла атака. Лес замер, ни единого звука, только лошади храпели и в нетерпении топтали жесть снежного настила. Спасибо оттепели.

Потом смешались кони, люди.

Никто, кроме великого поэта не смог так красиво описать поле, покрытое расчлененными трупами. Руки – отдельно, ноги – отдельно. Тысячи изуродованных тел, покрытых инеем, втоптанных в грязь, размазанных во все стороны до степени полного отрицания.

Великий Верещагин написал холст с черепами, и его превознесли. Из черепов делали чаши для пития и многое другое.

Гимн войне – это кровавая грязь, из которой вычленяются отдельные фрагменты того, что минуту назад было боговым совершенством – длинными ресницами, тонкими пальцами, гибкой спиной, твердым станом.

Все будет после. Даже Декабристов осуждать будут потом за подлое убийство генерала Милорадовича на Сенатской площади.

Между тем Поручик Штейнц летел на своем боевом коне навстречу боевому порядку неприятеля, где расфуфыренные мундиры французов гарцевали на крупах своих славных коней и не думали о том, что сейчас для них начнется самое страшное.

Они прошли Бородино. Свежие силы конницы Мюрата догоняли обозы отступающей армии противника.

Главные силы Соединенной армии светлейшего князя Голенищева-Кутузова переводили дух за речкой Нарой вблизи села Крутицы, где раскинули свои походные биваки и смежили вежды, выставив дозоры и оставив для прикрытия своего бегства всю резервную кавалерию, включая казачьи корпуса атамана Платова.

В эту тихую, но морозную сентябрьскую ночь Михаил Илларионович молился за тех, кого оставил там позади, в восемнадцати верстах отсюда, с приказом умереть, но удержать ту лихую, воодушевленную победой, мощь армии, предвкушающей громадные трофеи. Главнокомандующий бил челом о земляной пол своей палатки перед походными образами святых, лики которых гневно взирали на его немощь и малодушие. Отчаяние пробирало маршала от макушки до пяток и выходило обратно потоком слез на землю, которая через несколько часов будет отдана неприятелю.