Прогулка под деревьями

Стоит ли запоминать что-то из «мыслей», посетивших меня нынешней ночью? Речь шла о «вопросах», обращенных к «награжденному поэту», «po`ete couronn'e», который, по игре слов во сне, был в то же время «cheval couronn'e», «захромавшей лошадкой» (иными словами, Пегасом после падения?). Поэта «держали сзади» и подводили к «колдовскому зеркалу», открывавшему будущее, то есть смерть — единственное, на что он мог теперь опереться. Какие-то старцы, среди прочего, показывали ему его дом: это был пихтовый гроб. Настойчиво повторявшиеся вопросы наподобие таких: «Как можно было до такого дойти?», «Как можно было рождаться на свет?» — или чего-то в этом роде казались мне очень убедительными ночью, когда я то ли уснул, то ли задремал, но начисто улетучились утром. И все же я сказал себе, что, в конце концов, не след от них отворачиваться, пора, в конце концов, задуматься, не хитрить с собой. Слово «уловка» лишь забрезжило в уме и тут же было отвергнуто. Итак, мне предстояло задуматься о смерти, рискуя пожертвовать напускной беззаботностью; эта необходимость выражалась очень убедительно и сталкивалась с только что принятым решением не писать ничего, кроме «крылатых слов». Несколько пришедших тогда в голову стихов показались мне удачными. К тому же я различал, немного в стороне, фигуру девушки в черном, влекущая прелесть явно соединялась в ней с отталкивающей смертью. Ни стихотворения, ни урока из увиденного я, вопреки всему, не извлек. Но среди ночной темноты чувствовалась какая-то сила, что-то важное для моей жизни, это была схватка, бой и вместе с тем попытка преодолеть себя.

март

Читая сегодня утром предисловие Мартина Бубера к сборнику «Исповедей самозабвения», между делом слушаю птичьи трели с зимней липы. Из трубы у соседа поднимается желтоватый дымок, значит, похолодало; а в голове утренние новости, тревога из-за того, что делается в Иерусалиме. Такая вот странная смесь в утомленном мозгу.

* * *

В тех же «Исповедях самозабвения» — слова Хильдегарды Бингенской[176] (ее музыкальные сочинения сейчас воскресили, и они в большом ходу): «Но открывшийся мне свет шел не из одной точки и был бесконечно прозрачней облака, несшего на себе солнце. Ни глубины, ни протяженности, ни широты я в нем не увидела. И стала называть это для себя тенью света живого».

* * *

Бах, «Jesu, derdu meine Seele»[177]: я вижу море, океан, но не тот, который пересек в прошлом году, — бесконечную цепь погребальных курганов, холодную зыбь, под которой еще более холодная пустота, а, напротив, волны, которые несут, поднимают живую опору, которой не боишься довериться, или гигантскую колыбель, гигантское подвижное ложе, или еще что-то вроде переплетения мышц, перьев и легких костей крыла.

И вдруг, венчая эту мощную и дружелюбную зыбь, взмывающий восторг жаворонка: слышишь его, и, кажется, смерти больше нет.

апрель

Моцартовская соната ля-минор для скрипки и фортепиано — ничего удивительного, что Эйнштейн (я имею в виду музыковеда) упоминает, говоря о ней, разговор души с Богом. Слова не слишком удачные, но так или иначе передают высоту, на которую поднимает эта музыка, особенно адажио. Я бы сказал иначе: если бы ни Бога, ни богов не было, если бы их вообще никогда не существовало, подобная музыка создала бы их; она их зовет, приглашает, — Гёльдерлин в «Der Gang Aufs Land»[178] делает это в полный голос, но втайне, как здесь, это звучит еще убедительней. Скажу больше: судя по этой музыке, они приглашение приняли.

* * *

Пора в самом начале весны, когда новорожденные листья (на смоковнице, вскинувшей все свои детские руки) еще пропускают свет, не отбрасывая тени. Они делают его светло-зеленым и теплятся на каркасе, остове, подставке дерева, как маленькие свечи. Очень скоро они нальются, станут светозащитными, а пока это чуть похоже на пробегающую по лицу улыбку.

* * *

«Они связали даже мой труп, боясь, что он убежит или оживет…» — слова, услышанные во сне или между бдением и сном. Может быть, я думал о русских поэтах, про которых пишу в эти дни.

* * *

Сон. На возвышении, но не сельском, а городском, в месте, похожем на эспланаду парижского Трокадеро, готовится сражение между двумя сторонами или двумя армиями; я — среди его организаторов. Мне кажется, это всего лишь игра, но, видя палки и железные прутья, которыми вооружены некоторые участники, я начинаю бояться, что всё кончится плохо. Так что я пускаюсь громко говорить, разглагольствовать, жестами изображать схватку, как будто я здесь главный и чтобы уверить себя, что это просто постановка, или свести дело к зрелищу.

* * *

Еще один сон той же ночью: в конце визита к моей теще, когда я собираюсь ее на прощание поцеловать, она вдруг отшатывается, медленно валится вбок и сползает на пол. Нас охватывает страх, что теперь это конец.

май