Прогулка под деревьями

Можно подумать, что они смеются, что их стремительный бег — некое подобие смеха. Но точно так же, как в их стремительности нет ничего тревожного или безрассудного, смех этот не кажется бесстыжим и даже просто насмешливым.

Они научились этому беззлобному, как бы козьему смеху среди утесов и камней, в тени орлов, парящих там, куда не поднимется ни одна птица.

Если бы я дал себе волю, то сравнил их с мерцающей упряжкой Времени.

Они рванулись вперед — слишком долго их держали своей мертвой хваткой камень и лед.

Вестницы, посланные горными вершинами, внучки длинной зимы, боевые лошади, слишком долго томившиеся в своих мрачных каменных стойлах.

Таковы воды Леза, в апреле, у Брамарельского брода. Прежде чем идти обратно, посмотрим на них еще раз. Мимолетные, но при этом как будто вечные. Когда обращаешь взгляд к западу, видно, как они разливаются, сравниваясь шириной с ослепительно светлым небом.

Расточительные воды, воды, похожие на блудного сына… но они никогда не вернутся назад.

________________

Перевод М. Гринберга

Венок

Необычно цветет садовая мальва: с каждым днем ее высокий стебель, начиная снизу, покрывается по всей своей длине новыми и новыми цветами (между тем как широкие листья у самого его основания ржавеют, трескаются и время от времени клочьями падают на землю), помню, как однажды в июне эта форма цветения, находящего для себя пристанище все выше и выше, поразила меня своим сходством с вечерним солнцем, расцветающим золотыми цветами на верхушках деревьев и розовыми на вершинах гор: тоже на все большей и большей высоте.

* * *

Мальва, или розовый алтей, в далеком прошлом считалась заморской розой. Теперь она, напротив, всем знакома и привычна — украшение деревень и скромных палисадников, сорняк (правда, на редкость высокий и красивый), растущий без всякого видимого участия человека под крепостными стенами или на тихих улочках, часто встречающийся на развалинах. У поклонников этого цветка в ходу еще одно его название: штокроза.

* * *

(Какому-нибудь пылкому любителю оперы эти цветы, строго закономерным образом распускающиеся сначала внизу, а затем по всей длине стебля, могли бы, вероятно, навеять и другой образ: юной героини в белом или розовом, может быть, в лиловом платье, которая, поднимаясь по лестнице, последовательно появляется на все более высоких ярусах ажурной башни и становится все меньше из-за растущей высоты и соответственно удаленности. Пожалуй, иная восторженная зрительница или пожилой завсегдатай лож пришли бы в восторг от подобной режиссерской находки, но мне подобные вещи кажутся неуклюжими и смешными. Лучше представлять себе медленное и неостановимое восхождение вечернего света — чтобы даже мысленно не покидать садов и полей.)

* * *

Именно таким был вечер, когда над домом, в котором только что зажглась первая лампа, одновременно вспыхнуло большое багряное облако.

Вот слова, пришедшие мне тогда на ум (словно какое-то название): «ручная лампа и прыгающий тигр». Вероятно, тут примешалось стихотворение Блейка: «Tiger! Tiger! burning bright / In the forest of the night». Встреча одомашненного света и света дикого, похожего на зарево пожара. И еще эти два света, на мгновение оказавшиеся друг над другом, знаменовали два разных образа жизни: ведь жизнь, даже если изо всех сил себя беречь, все равно остается сжигающим огнем.

* * *

Сегодня, одиннадцатого октября, в шесть часов вечера, над камнями и цветами снова поднимается бесконечно высокое серебряное зеркало, не отражающее ровно ничего, и уж тем более моего лица. Я зажигаю сухие листья, сметенные к его подножию: получается как бы сосуд, наполненный еле теплым, тлеющим пеплом и влажной землей, как бы благоговейное приношение, свершаемое у подножия этого серебрящегося неба. Этого ледника. Гора у меня за спиной начинает засыпать.

* * *

Облака: розовые, но, как всякий огонь, готовые превратиться в облака сажи. Последнее, уже не тяготящее ни даль, ни глаза, соцветие, последнее, неописуемого алого оттенка, тихое пылание — последнее в этот день, может быть, последнее в жизни.

Последняя, еще не сорванная роза.

* * *

Эти сумерки пылают в саду каким-то беззвучным огнем; однако внизу, под деревьями, трава уже мало-помалу темнеет, погружается во мрак. (Вот место, где умершие могли бы утолять свою жажду, где они нашли бы для себя колыбели, мягкие подстилки.) Да, все деревья объяты этим пламенем, горящим без треска и хруста, похожим скорее на разбрызганное золото, на колыхание свечей; может даже показаться, что вокруг расставлены бесчисленные канделябры. А вверху развернуло свои бледно-желтые лепестки вечернее небо. Оно возникло передо мной совершенно неожиданно, точно встав рывком на этой бескрайней изукрашенной подставке. Что тут сказать: такого широкого, такого настежь распахнутого неба я еще в жизни не видел.

Оно целиком, без остатка отдает себя нашему взгляду, нашему дыханию! Какой простор, здесь могли бы собраться все умершие, никогда больше не испытывая стеснения и удушья.

* * *