Прогулка под деревьями

Мгновения, когда нет ничего нежнее и ничего желаннее их жальца. «Земля, текущая млеком и медом» — томная, как подруга, овеваемая твоим сном или прикосновением.

Снова слушаю «Липу» из шубертовского «Зимнего пути». «Lindenbaum»: по-немецки это звучит еще ласковее, поскольку «linde» значит еще и «нежный». Само это слово — бальзам для слуха. А в песне липа — это прибежище путника, желанная гавань, покой, который сулит и знаменитая гётевская «Wanderers Nachtlied»[116], но который, говоря коротко, есть покой смерти.

* * *

В эссе «Стена и книги» (сборник «Новые расследования») Борхес пишет: «Музыка, минуты счастья, мифы, иссеченные временем лица, некоторые вечера и места как будто хотят нам что-то сказать, или уже сказали, или вот-вот скажут; эта неминуемость откровения, которое раз за разом откладывается, может быть, и составляет суть эстетического».

Он же, в прекрасных стихах про дождь, переведенных Роже Каюа[117]:

Яснеют очертания двора,
Где дождь проходит, морося над садом.
Или прошел? В сырые вечера
Минувшее родней того, что рядом…

октябрь

Стихотворение Эмили Дикинсон:

Where every bird is bold to go
And bees abashless play,
The foreigner before he knocks
Must thrust the tears away.

(«Там, где каждая птица вольна лететь куда хочет // И пчелы играют безо всякого стеснения, // Чужак, прежде чем постучать в дверь, // Должен смахнуть слезы»[118].)

Эти строки притягивают еще до того, как их поймешь, попытаешься понять, — может быть, сближением игры и слез, свободного пространства и запертой двери. Испытываешь мгновенное потрясение, как перед некоторыми хайку, в которых самые простые вещи служат ключом к глубинам. А потом, спрашивая себя, о чем эти стихи, не сразу ответишь.

Мне кажется, Эмили Дикинсон, легкостью и живостью сама напоминающая птиц и пчел, втайне приглашает нас тут, если мы захотим снова найти «калитку в сад» (по словам Журдана), «доступ к старинному празднеству» (по словам Рембо), освободиться от нас самих, смыть с лица наши печали, слишком мрачные для свежего воздуха.

* * *

Последние два года, особенно под воздействием книги Пьетро Читати[119], снова и снова перечитываю Гёте, позднего Гёте. Вышедший недавно сборник эссе моего соотечественника Адольфа Мушга[120] «Goethe als Emigrant»[121] показывает, что интерес к нему возрождается не у меня одного. Под пером пятидесятичетырехлетнего Мушга Гёте, которого для нас уже давно отодвинули в тень Гёльдерлин, Клейст, Рильке, выглядит теперь «зеленым юнцом», человеком, принимающим мир таким, каков он есть, привязанным к единству мира и открытым миру; в этом Мушг сближается со своим младшим собратом Петером Хандке, когда тот пишет о Сезанне, — Хандке «Долгого возвращения домой»[122]. Мушг видит в своих мыслях о Гёте что-то вроде последней и, может быть, запоздалой попытки уберечь мир от грозящего самоуничтожения.

* * *

(Позже.) Все, что я открыл у Гёте в 1986 году и только что перечитал сейчас, два года спустя, бросает решительный вызов переводу, по крайней мере — моим переводческим способностям[123], и тем решительнее, чем оно прекрасней, как вот эта «Летняя ночь» из «Книги кравчего»:

Wenn sie sich einander loben,
Jene Feuer in dem Blauen…

Прогулки, мысли, отзвуки старых стихов, печали и радости любви (темница кудрей, еще одна после «Lettera amorosa» и перед «Волосами», пылко воспетыми Бодлером[124]), летняя ночь, простор — всё для Гёте как бы покоится в Божьей деснице, и в лучших из тогдашних стихов всё это проходит у него через высшее просветление. Всё — благо, потому что всё в Боге. А поскольку всё — благо, слова становятся всего лишь легкой и вольной игрой, пляской эльфов в умиротворенном свете, равного которому нет.

ноябрь

Цитата из Анри Корбена на обложке одного журнала поэзии: «Может быть, единственный след невидимого — это колдовство звука, который слышат только сердцем».

1987

февраль