Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

– Какой из тебя латыш, Эдди! Только фамилия, да экстерьер. Мысли у тебя не те. Недавно прочитал твою статью в молодежке, ну… там, где про государственный язык. Ну, ты молодец! Мы у себя в Германии от души хохотали. Эти синие чулки из института филологии, ей-богу, полезут к нам в постель со словарем.

– Положишь словарь им под ягодицы.

– Ха! Я заставлю их перед еб.., – Борис театрально прикрыл рот ладонью, – извините… перед сном прочитать пару страниц Талмуда на арамейском. А если нет, то нафиг с койки!

– Да-а, у вас обоих весьма утонченная политическая ориентация! – заметила женщина.

Разбрасывая снежную грязь, мимо с грохотом пронеслась грузовая машина. Эдд взял Бориса и жену в охапку, увлек в сторону и развернул лицом друг к другу.

– Познакомьтесь. Это Борис, друг детства. Уже два года живет в Германии и непонятно зачем вернулся. Редкостный бабник и знаток Талмуда. А это моя жена. Ее отец был большим оригиналом и назвал Марселлой. Можно просто Марсо.

– О-о! – Борис прищелкнул языком и расплылся в широкой улыбке. – Какое имя! Ветер южных морей и шелест виноградников. Алые паруса на горизонте.

Марсо изобразила вежливую улыбку:

– А почему не Марсельеза и «свобода на баррикадах»?

– О! – Борис даже как будто подпрыгнул. – Открою одну тайну. Эдд в молодости коллекционировал изображение свободы в стиле топлесс. Особенно мне нравилась одна фотография – Париж, 68-й год, баррикады Нантена, и стриптиз на груде какого-то барахла.

Эдд прижал жену к себе:

– Он врет. Кроме этой фотографии и репродукции картины Делакруа у меня ничего нет.

Но Марсо не унималась:

– Раз вы давно знаете Эдда, скажите мне, он что, не додрался в детстве?

Борис простер руки к небу и произнес замогильным голосом: «Пепел Клааса стучит в его сердце».

– Имеете в виду его деда?

– Да, старый Лоренц был редким забиякой. Мы вместе жили на горкомовской даче в Юрмале. Он постоянно ссорился с властью. Так что Эдд – потомственный скандалист. А в сорок лет еще остаются силы что-то изменить.

Марсо снисходительно посмотрела на мужа:

– «А он хотел переделать мир, но, слава богу, не знал как». Нельзя браться за переделку мира, если сам еще недоделан.

Борис расхохотался:

– Да, с твоей женой не соскучишься, – он положил руку Эдду на плечо. – Сильно тебе достается, дружище?

Эдд равнодушно махнул рукой:

– Обычные унижения. Национал-демократический плевок ложится ровно в пяти сантиметрах от моих ног.

– Европейская норма, – Борис вынул их кармана трубку и постучал ею по костяшкам пальцев. – Слушай Эдди, без шуток, для меня это очень важно: Союзу, судя по всему, кранты?

– Да.

– Кто бы мог подумать…

– Подумать было можно. В России сбываются только самые несбыточные прогнозы.

– Как говорят немцы: Das uberunmuglichste ist muglich (самое невозможное возможно. – нем.). Теперь вопрос – когда?

– Как говорят китайцы: «Стрела уже пущена, но птица еще поет в кустах». Латвия выйдет из Союза в начале мая. Про остальных не знаю. Но они тоже выйдут. И начнется хаос.

– Хаос – это хорошоо, – задумчиво протянул Борис. – Помнишь, у Ницше? «Только тот, кто носит в своем сердце хаос, может родить новую звезду». А российский хаос – это еще и особый вид гармонии. То же самое, что заварить кашу.

– У Ницше: «Может родить танцующую звезду». Вот мы и потанцуем. Недавно был на совещании у Горбачева. Полный бред. Этот сукин сын выпускает на волю всех бесов.

– Надо перечитать Достоевского!

– Надо. Похоже, что Россия опять готовится растерзать себя с обычным для себя безумием. Тупая петроградская матросня 17-го по сравнению с нынешними московскими демократами просто ангелы.

– Ты же верил Горбатому[1].

– Верил, не верил… Какое это теперь имеет значение? Редкая сволочь! Он, как царь Мидас. Только тот, к чему бы ни прикасался, превращал в золото, а этот все превращает в дерьмо.

Мокрый снег ударил Эдда по очкам, и он снял их, чтобы протереть стекла.

– Бр-р! Ну и погода! – Борис зажал трубку в зубах, расстегнул пальто и тоже стряхнул с него налипший снег. – С Россией все понятно. А что с Латвией? К какому берегу нас прибьет на этот раз?

– К новому берегу[2]. Relax от коммунизма здесь может быть только национальным, а так как национализм последнее прибежище сам знаешь кого, ничего хорошего не жди.

– Это-то я понимаю. Мне непонятно другое. Брюссель – не Москва, просто так денег не даст. Если националы не сменят риторику, то брюссельские бюрократы paradis mums tadu eiropas kunas mati[3], что московские чиновники покажутся сущими ангелами.

– Ты, я вижу, еще не забыл латышский язык.

Борис сложил ладони рупором и прогудел по-латышски: «Не хочу быть пасынком Москвы, хочу быть иждивенцем Брюсселя». Потом вытер мокрые ладони о пальто и покачал головой: «И о чем только твои латыши думают? Надо же что-то продавать».

Эдд надел очки и вгляделся в пелену снега.