Способность речи справедливо считалась одним из главнейших отличий между человеком и низшими животными. Но человек, как замечает весьма компетентный судья, архиепископ Уэтли, «не единственное животное, которое пользуется языком для выражения того, что происходит в его уме, и которое способно более или менее понимать мысли, выраженные другими».[201] В Парагвае обезьяна Cebus azarae издает, будучи возбужденной, по крайней мере, шесть различных звуков, которые вызывают у других обезьян подобные же эмоции.[202] Мы понимаем движения лица и жесты обезьян, и они до некоторой степени понимают наши, как уверяют Ренгер и другие. Еще замечательнее факт, что собака со времени перехода в домашнее состояние[203] выучилась лаять по крайней мере на четыре или пять различных ладов. Несмотря на то, что лай — новоприобретенная способность, можно быть уверенным, что и дикие виды, родоначальники собаки, выражали свои чувства различными криками. У домашней собаки можно отличать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаяния, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается идти гулять с хозяином, и весьма характерный лай требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно. Гузо, внимательно исследовавший этот предмет, утверждает, что куры издают, по крайней мере, двенадцать различных звуков, имеющих различное значение.[204] Привычное употребление членораздельной речи, однако, свойственно одному человеку, хотя он подобно животным часто употребляет и нечленораздельные крики для выражения своих чувств, сопровождая их телодвижениями и игрой лицевых мышц.[205] Это относится преимущественно к более простым и живым ощущениям, мало связанным с высшими умственными процессами. Крик боли, страха, удивления, гнева, наряду с соответствующими движениями, и лепет матери с любимым ребенком красноречивее всяких слов. Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения. В этом отношении они стоят на той же ступени развития, как дети в возрасте от 10 до 12 месяцев, которые понимают некоторые слова и короткие предложения, но сами не в состоянии произнести ни одного слова. Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы. То же следует сказать и о способности связывать определенные звуки с известными понятиями, ибо достоверно известно, что некоторые попугаи, которых выучили говорить, безошибочно связывали известные слова с определенными предметами, а лица с событиями.[206] Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своем уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей. Горн Тук, один из основателей благородной науки — филологии, замечает, что речь есть искусство подобно варению или печению, но я думаю, что лучше было бы сравнить ее с писанием. Речь, конечно, не может быть отнесена к настоящим инстинктам, потому что она должна быть выучена. Она, однако, весьма отличается от всех обычных искусств, потому что человек обладает инстинктивным стремлением говорить, как это можно видеть на лепете наших детей, тогда как ни у одного ребенка нельзя заметить инстинктивного стремления варить, или печь, или писать. Далее, ни один филолог не думает в настоящее время, что какой бы то ни было язык был выдуман сознательно, но все принимают, что каждый развивался медленно и бессознательно шаг за шагом.[207] Звуки, издаваемые птицами, представляют во многих отношениях близкую аналогию с речью, потому что все члены одного вида издают, одни и те же инстинктивные крики для выражения своих эмоций; далее, все виды, обладающие способностью петь, инстинктивно практикуются в этом искусстве, но настоящие песни и даже призывные звуки перенимаются от родителей или воспитателей. Последнего рода звуки, как показал Дейнс Баррингтон,[208] «так же мало врожденны, как и речь у человека». Первые попытки петь «могут быть сравнены с неумелыми попытками лепечущего ребенка». Молодые самцы продолжают практиковаться, или, как говорят птицеловы, «ставят рекорды», в продолжение десяти или одиннадцати месяцев. В их первых пробах едва ли можно открыть зачатки будущей песни, но, когда они становятся старше, они приближаются к ней и, наконец, выучиваются ей вполне. Птицы, выучившиеся песням другого вида, как, например, канарейки, выведенные в Тироле, учат и передают их своему потомству. Незначительные естественные отличия в пении у одного и того же вида, живущего в разных местах, могут быть, по мнению Баррингтона, сравнены с «провинциальными диалектами», а пенье родственных, хотя и различных, видов — с языком различных человеческих рас. Я привел подробности с целью показать, что инстинктивное стремление к приобретению искусства говорить не составляет исключительной особенности человека. Что касается происхождения членораздельной речи, то, прочитав, с одной стороны, интересные сочинения мистера Веджвуда, преподобного Фаррера и профессора Шлейхера,[209] а с другой — знаменитые лекции профессора Макса Мюллера, я не могу сомневаться, что наша речь обязана своим происхождением подражанию и видоизменению различных естественных звуков, голосов других животных и собственных инстинктивных криков человека, при этом вспомогательную роль играли знаки и жесты. В главах, относящихся к половому отбору, мы увидим, что первобытный человек, или, вернее, один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос, производя настоящие музыкальные кадансы, то есть распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны. Мы можем заключить из весьма распространенной аналогии, что такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников. Подражание музыкальным крикам посредством членораздельных звуков послужило, вероятно, началом для слов, выражающих различные сложные эмоции. Что касается способности подражания, то нельзя не обратить внимания на столь сильное стремление наших близких родственников — обезьян, а также микроцефалов-идиотов[210] и диких человеческих племен подражать всему, что они слышат. Так как обезьяны, очевидно, понимают очень многое из того, что говорит им человек, а о другой стороны — в диком состоянии предупреждают сигнальными криками об опасности своих собратьев,[211] и такие же крики домашней птицы об опасности на земле и в воздухе (от коршунов) понятны собакам,[212] то не может показаться невероятным, что какое-то, более других одаренное обезьянообразное животное начало подражать реву хищного зверя, чтобы уведомить своих товарищей-обезьян о роде грозящей опасности. А это было бы первым шагом к образованию языка. По мере того, как голос все более и более употреблялся в дело, голосовые органы должны были развиваться и совершенствоваться по закону наследования результатов упражнения, а это, в свою очередь, должно было повлиять на развитие речи. Нет, однако, ни малейшего сомнения, что соотношение между постоянным употреблением языка и развитием мозга представляло еще большую важность. Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что постоянное применение и усовершенствование речи оказало влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать длинные ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков. По-видимому, даже обыкновенные ряды мыслей требуют какого бы то ни было способа выражения или значительно облегчаются им, потому что глухая, немая и слепая девушка — Лаура Бриджмен двигала пальцами во время сна.[213] Тем не менее последовательный ряд живых и связанных между собой представлений может промелькнуть в мозгу и без помощи каких бы то ни было звуковых выражений; примером этому могут служить движения спящих собак. Мы уже видели, что животные способны до известной степени рассуждать без помощи языка. Тесное соотношение между мозгом в его настоящей форме у человека и способностью говорить с очевидностью проявляется в тех интересных случаях мозговых болезней, где преимущественно страдает речь, как, например, в тех случаях, где потеряна способность помнить существительные, тогда как остальные слова употребляются совершенно правильно, или, когда забыты существительные известного класса или даже все, за исключением начальных букв этих слов и собственных имен.[214] Наследственность изменений строения и функции голосовых и мозговых органов в результате их продолжительного упражнения имеет в себе столь же мало неправдоподобного, как и наследственность почерка, зависящего в значительной степени от строения руки и частью от мозговых особенностей, — а почерк определенно передается по наследству.[215] Многие писатели, главным образом профессор Макс Мюллер,[216] утверждали недавно, что употребление языка предполагает способность создавать общие представления, а так как ни одно животное, по их мнению, не обладает этой способностью, то и выходит, что они отделены от человека непреодолимой преградой.[217] Что касается животных, то я уже пытался показать, что они обладают этой способностью, по крайней мере, в самой примитивной и зачаточной форме. Мне кажется невероятным, чтобы дети в возрасте от 10 до 11 месяцев, а также глухонемые были способны связывать в уме известные звуки с определенными общими представлениями с той быстротой, с какой они это делают, если бы эти представления уже не были сформированы в их уме. Это замечание можно распространить и на самых умных животных, ибо, как замечает Лесли Стивен,[218] «собака создает себе общее представление о кошке или об овце и знает соответствующие слова так же хорошо, как философ. Способность понимать [слова] является столь же хорошим доказательством ума, связанного со словами, хотя и в невысокой степени, как и сама способность к речи». Почему именно органы, которые в настоящее время употребляются для речи, первоначально совершенствовались для этой цели, а не какие-либо другие органы, решить нетрудно. Муравьи обладают значительной способностью общения посредством своих усиков, как показал Гюбер, посвятивший целую главу муравьиному языку. Мы также могли бы употреблять пальцы, как весьма эффективные инструменты, потому что человек, имеющий навык, может посредством пальцев передать глухому каждое слово быстро произносимой речи в публичном собрании; но лишиться рук, занятых таким образом, было бы для нас весьма большим неудобством. Так как все высшие млекопитающие обладают голосовыми органами, устроенными по тому же общему плану, как наши, и служащими им средством для общения между собой, то вполне понятно, что при необходимости дальнейшего развития способности общения именно эти органы должны были развиться по преимуществу; такое усовершенствование было достигнуто с помощью соседних приспособленных к этому частей, именно языка и губ.[219] Тот факт, что высшие обезьяны не пользуются своими голосовыми органами для речи, зависит несомненно от недостаточного развития их ума. Присутствие у обезьян органов, которые при долгом употреблении могли бы служить для речи, хотя и не служат для этой цели, встречает аналогию у многих птиц, которые никогда не поют, хотя и обладают органами, приспособленными к пению. Так, например, у соловья и вороны голосовые органы весьма сходны по своему строению; между тем, первый употребляет их для разнообразных мелодий, а последняя только для карканья.[220] На вопрос, почему у обезьян умственные способности не развились до той же высоты, как у человека, можно ответить только указанием на общие причины, и было бы бесполезно ожидать более определенного ответа ввиду недостаточности наших знаний о последовательных ступенях развития, через которые прошло каждое существо. Образование различных языков и происхождение различных видов, равно как доводы в пользу того, что те и другие развились постепенно, совпадают между собой весьма странным образом.[221] Мы можем, однако, проследить начало многих слов дальше, чем начало видов, и убедиться в том, каким образом они в действительности произошли от подражания различным звукам. Мы находим в различных языках поразительные гомологии, обусловленные общностью происхождения, а также аналогии, получившие начало вследствие сходного процесса формирования языков. Характер изменения некоторых букв или звуков при изменении других весьма напоминает корреляции роста. Мы встречаем в обоих случаях повторение некоторых частей, следы долгого упражнения и так далее. Еще более замечательна частота рудиментов в языках, как и в видах. Буква m в слове am [я есть] значит я [I], так что в выражении I am [я есть] удержался излишний и бесполезный рудимент. В правописании слов часто остаются буквы, как рудименты древних форм произношения. Языки, подобно органическим существам, могут быть классифицированы в группы, соподчиненные другим группам, и распределение это может быть или естественным, основанным на их происхождении, или искусственным, основанным на других при знаках. Преобладающие языки и диалекты распространяются на далекие пространства и обусловливают постепенное вымирание других языков. Угасший язык, подобно исчезнувшему виду, как замечает Ч. Ляйелль, никогда более не возрождается. Один язык никогда не имеет двух месторождений. Разнородные языки могут быть скрещены или слиты между собой.[222] Мы в каждом языке встречаем примеры изменчивости и постоянного введения новых слов. Но так как для памяти существуют пределы, то отдельные слова, как и целые языки, постепенно исчезают. Макс Мюллер[223] справедливо замечает: «Борьба за существование происходит постоянно между словами и грамматическими формами каждого языка. Более совершенные, короткие, легкие формы постоянно одерживают верх и обязаны успехом своему врожденному превосходству». К этим более важным причинам преобладания некоторых слов присоединяется еще, по моему мнению, привлекательность новизны и моды, потому что человеческому уму присуще сильное стремление к незначительным переменам во всем окружающем. Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование — это естественный отбор. Совершенно правильное и изумительно сложное строение языка у многих диких народностей было часто приводимо как доказательство или божественного происхождения этих языков, или высокого развития и древней цивилизации их основателей. Так, Ф. Шлегель говорит: «В языках, которые, по-видимому, находятся на самой низкой ступени интеллектуальной культуры, мы часто встречаем весьма высокую и разработанную степень искусства в их грамматическом построении. Это особенно поразительно в языке басков, лапландцев и во многих американских языках».[224] Но, по-моему, безусловно ошибочно смотреть на язык как на искусство в смысле его разработанности и систематичности построения. Филологи признают теперь, что спряжения, склонения и такое прочее существовали первоначально в виде отдельных слов, соединенных впоследствии; а так как эти слова выражают наиболее ясные отношения между предметами и лицами, то нет ничего удивительного, если люди большинства рас употребляли их в самый ранний период развития. Что касается их совершенства, то следующий пример покажет, как легко мы впадаем в ошибки. Морская лилия [иглокожее] состоит иногда из 150000 отдельных щитков,[225] расположенных совершенно симметрично лучеобразными рядами. Несмотря на это, натуралист не назовет это животное более совершенным, чем животное, двояко симметричное и имеющее сравнительно небольшое число частей, из которых только лежащие на противоположных сторонах тела сходны между собой. Он справедливо считает дифференцировку и специализацию органов признаками совершенства. То же повторяется и с языками: наиболее симметричные и сложные не должны быть поставлены выше неправильных, сокращенных и смешанных языков, которые заимствовали выразительные слова и целесообразные построения от различных покоренных, покоривших их или переселившихся рас. Из этих немногих и несовершенных замечаний я вывожу заключение, что чрезвычайно сложное и правильное построение некоторых варварских языков вовсе не доказывает, что их происхождение есть результат отдельного акта творения.[226] Мы видели также, что способность членораздельной речи не служит сама по себе неопровержимым доводом против убеждения, что человек развился из какой-то низшей формы.
