Происхождение человека и половой отбор

Я вполне согласен с мнением тех писателей,[234] которые утверждают, что из всех различий между человеком и низшими животными сама важное есть нравственное чувство, или совесть. Это чувство, как замечает Макинтош,[235] «имеет законное преобладание над всеми другим] побуждениями человеческих действий». Оно резюмируется в коротком, но могущественном слове «должен», столь полном высокого значения. Мы видим в нем благороднейшее из всех свойств человека, заставляющее его без малейшего колебания рисковать своей жизнью для ближнего; или, после должного обсуждения, пожертвовать своей жизнью для какой-нибудь великой цели в силу одного только глубокого сознания долга или справедливости. Иммануил Кант говорит: «Чувство долга! Чудное понятие, действующее на душу не посредством увлекательных доводов лести или угроз, но одной силой ничем не прикрашенного, непреложного закона и поэтому внушающее всегда уважение если и не всегда покорность; ты, перед которым все страсти молчат несмотря на тайный ропот, — где твое начало?».[236] Этот большой вопрос разбирался многими из самых талантливых писателей,[237] и если я касаюсь его здесь, то только потому, что его нельзя обойти; притом, насколько мне известно, никто еще не разбирал его исключительно с естественно-исторической точки зрения. Такое исследование вопроса представляет, следовательно, самостоятельный интерес, как попытка узнать, насколько изучение низших животных может пролить свет на одну из высших психических способностей человека, Следующее положение кажется мне в высокой степени вероятным, именно, что всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами,[238] включая сюда привязанность между родителями и детьми, должно обязательно приобрести нравственное чувство, или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же или почти такого же высокого развития, как у человека. В пользу этого говорит, во-первых, то, что общественные инстинкты побуждают животное чувствовать удовольствие в обществе своих товарищей, сочувствовать им до известной степени и оказывать им различную помощь. Последняя может быть определенного и чисто инстинктивного характера; или она, как, например, у многих из высших общественных животных, может выражаться только в желании и готовности помогать товарищам известными общими способами. Но такие чувства вовсе не распространяются на всех особей одного вида, а только на членов той же ассоциации. Во-вторых, как скоро умственные способности достигли высокого развития, образы всех прошлых действий и побуждений должны были постоянно носиться в мозгу каждого индивидуума; и то чувство недовольства, которое, как мы увидим далее, постоянно следует за неудовлетворением инстинкта, должно было возникать во всех случаях, когда животное видело, что сильные и всегда присущие ему общественные инстинкты уступили какому-либо другому инстинкту, более сильному в ту минуту, но не столь сильному по своей природе и не оставляющему за собой столь живых впечатлений. Ясно, что многие инстинктивные желания, например, голод, кратковременны по своей природе и не оставляют долгого или живого воспоминания, раз они удовлетворены. В-третьих, после того как развилась способность речи и желания членов общества могли быть ясно выражаемы, общественное мнение должно было сделаться в значительной степени руководителем поступков и определять действия каждого из членов для общего блага. Следует, однако, помнить, что какое бы значение мы ни придавали общественному мнению, отношение к одобрению или неодобрению наших ближних зависит от симпатии, которая, как увидим далее, составляет существенную часть общественного инстинкта, и, без сомнения, является его фундаментом. Наконец, привычка особей должна была со временем играть важную роль в управлении поступками каждого из членов, потому что общественные инстинкты и побуждения, подобно всем другим, значительно подкрепляются привычкой, например, привычкой повиноваться желаниям и суду общества. Теперь мы должны разобрать каждое из наших соподчиненных положений и некоторые из них даже с большой подробностью. Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общественное животное, умственные способности которого разовьются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретет нравственные чувства, совершенно сходные с нашими. Подобно тому, как всем животным присуще в какой-то мере чувство прекрасного, хотя они восхищаются очень разнородными предметами, они могут иметь и такие понятия о добре и зле, которые поведут их к поступкам, совершенно противоположным нашим. Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчёлам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, — и никто не подумал бы протестовать против этого.[239] Тем не менее пчела (или всякое другое общественное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, какое-то чувство добра и зла, или совесть. В самом деле, всякое животное должно иметь внутреннее чувство, что одни из его инстинктов более сильны и долговечны, а другие менее, так что часто должна возникать борьба, какому из этих импульсов следовать, и в сознании должно оставаться удовлетворение или неудовлетворение, или даже ощущение несчастья при сравнении прошлых впечатлений, беспрерывно пробегающих в уме. В этом случае внутренний голос должен говорить животному, что лучше было бы следовать тому, а не другому импульсу, лучше было бы поступить так, а не иначе, что это было бы хорошо, а то дурно. Но к смыслу этих выражений мы еще вернемся впоследствии.