Происхождение человека и половой отбор

Если предложить им вопрос, что хуже, убить ли девушку чужого племени или жениться на девушке из своего племени, то без замедления последует ответ, совершенно обратный тому, какой дали бы мы.[262] Поэтому мы отвергаем убеждение, высказанное недавно некоторыми писателями, будто отвращение к кровосмешению коренится в основе внушенной нам богом совести. Вообще вполне понятно, что человек под давлением столь могущественного, хотя и возникшего вышеуказанным путем, чувства, как укоры совести, может решиться на поступок, который на основании общепринятых взглядов признается искуплением, например, предание себя в руки правосудия.

Человек, побужденный своей совестью, путем долгой привычки приобретает со временем такую полную власть над собой, что без всякой душевной борьбы способен мгновенно жертвовать своими желаниями и страстями в угоду общественным инстинктам и симпатиям, включая сюда чувства, вытекающие из суждения его товарищей. Человек, несмотря на голод или желание отомстить, и не подумает о том, чтобы украсть что-либо или осуществить свою месть. Возможно, и как увидим ниже, даже вероятно, что привычка владеть собой может, подобно другим привычкам, наследоваться. Таким образом, человек приходит, наконец, к убеждению, путем приобретенной и вероятно унаследованной привычки, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным импульсам. Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок. Мы говорим ведь, что пойнтер должен делать стойку, а ритривер — приносить дичь. Если они этого не делают, они не исполняют своего долга, поступают дурно. Если какое-либо желание или какой-либо инстинкт, заставившие человека поступить в ущерб другим людям, кажутся при воспоминании столь же сильными или более сильными, чем его общественный инстинкт, он не будет чувствовать острого сожаления о своем поступке, но он будет сознавать, что, если бы его поступок был известен товарищам, он встретил бы у них осуждение, а мало людей настолько равнодушных к своим собратьям, чтобы не печалиться в таком случае. Если человек не имеет симпатии к своим собратьям и если желания, побудившие его к дурному поступку, были сильны в минуту действия и при воспоминании не уступают перед постоянными общественными инстинктами и суждением других людей, то мы вправе назвать его дурным человеком.[263] Единственным средством, которое может в таком случае удержать его от зла, будет страх наказания и убеждение, что в конце концов было бы лучше и для его личных своекорыстных целей скорее имея в виду пользу других, чем свою собственную. Очевидно, что всякий может с легкой совестью удовлетворять собственным желаниям, если они не противоречат его общественным инстинктам, то есть не идут вразрез с пользой других людей. Но для тог чтобы быть совершенно свободным от внутренних упреков или беспокойства, человеку почти необходимо избегнуть осуждения своих собратьев, справедливого или нет — все равно. Он не должен также нарушать обычного строя своей жизни, в особенности если последний разумен, иначе он также будет испытывать неудовлетворенность. Равным образом он должен избегать прогневить бога или богов, в которых он верит, согласно со своими понятиями или суевериями. Впрочем, в этом случае часто примешивается новый момент — страх божеского наказания.

ПЕРВОНАЧАЛЬНО ТОЛЬКО СТРОГО ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ УВАЖЕНИЕМ.