Происхождение христианства из гностицизма

Только что обрисованные фантастические представления о конечном времени дают нам, как ничто другое, возможность судить о том, какой большой переворот произошел в иудейском сознании в последние столетия до нашей эры. Пока индивидуум еще чувствовал себя только членом це­лого, как это было в иудействе до плена, вина отдельного лица считалась только приростом к общей вине, но вместе с тем и вина целого народа считалась виною отдельного лица, одним из моментов, влияющих на достижение им бла­женства. При таком воззрении индивидуум не удивлялся своей судьбе и всякое постигшее его горе принимал только как заслуженное наказание за грехи целого. Личное благо­получие или неблагополучие считались только саморазумеющимся ощущаемым отражением общего благочестия. И если индивидуум в страданиях и лишениях выполнял свои обязанности по отношению к богу и сам от этого ничего не выигрывал, то он утешался тем, что плоды его поведения дожнет весь народ, будь то в настоящем или в будущем.

Все это изменилось, когда иудейская религия постепенно оторвалась от национальной жизни, когда народ рассеялся по странам вокруг Средиземного моря и нашел в синагоге новый центр культового благочестия. «В то время как древ­нее культовое благочестие имело в себе еще нечто безличное, и активное попечение об этом благочестии находилось в ру­ках замкнутой сословной группы, в новом синагогальном благочестии с его новыми формами богослужения (чтение писания, проповедь, молитва) происходит необычайная де­мократизация и индивидуализация религии». Древнее про­роческое ожидание мессии считало благодеяния мессиан­ского будущего уделом только тех, кто случайно доживает до наступления нового времени. Теперь углубленное созна­ние личности привело к тому, что индивидуум не позволял уже тешить себя надеждою на блаженное будущее целого народа, которое было бы уделом только весьма немногих, а сам желал иметь в нем участие. Теперь всплыл на поверх­ность вопрос о взаимоотношении вины индивидуальной и общей и, как мы видим из книги Иова, этот вопрос уже не решался просто в смысле общественной морали. Усиливаю­щийся индивидуализм восставал против несправедливости той участи, которая была явной насмешкой над ожиданием соответствия в этой жизни между благочестием и наградой, грехом и наказанием. Он нашел прибежище в мысли о по­смертной жизни, которая выровняет несомненно суще­ствующее в настоящем несоответствие. Этим он и способ­ствовал распространению идеологии конечного времени и веры в надмирового мессию, и — наоборот — сам в этой вере находил поддержку для своей собственной, новой оценки индивидуума.

Если прежде смерть принималась за неотвратимое есте­ственное явление, то теперь она представлялась страшным роком, тяготевшим над творениями и грозившим лишить их плодов их земной добродетели. С нею казалось воз­можным примириться лишь при предположении, что она — не уничтожение личности, а только переход к новому со­стоянию, в котором на долю индивидуумов выпадает то, чего они заслужили в этой жизни. Неправедный и без­божный, поскольку он не платился уже теперь за свои грехи, должен был после смерти очутиться во власти наказующей справедливости. Он в этой жизни стоял на стороне врагов божиих; зато, говорили, он будет разделять их участь и в новой жизни. Добрый и праведный, напротив, мог, по справедливости, ожидать, что за те страдания и лишения, которые в этой жизни он принял на себя во имя божие и за грехи своего народа, он будет вознагражден в той жизни участием в блаженстве совершенного состояния. «В мысли о потустороннем воздаянии концентрировался индивидуа­лизм позднейшего иудейского благочестия. За эту новую веру боролись страстно. Надежда на потустороннее воз­даяние становится излюбленною мыслью тогдашнего благо­честия; эта мысль становится догмою, и потому, чего бы это ни стоило, она должна быть задним числом доказана из писания». Больше того: эта мысль в такой степени ста­новится собственностью также строжайшего фарисейского благочестия, что представители последнего отказывают в участии в будущей жизни всем тем, кто утверждает, что учение о воскресении мертвых не может быть доказано на основании писания.

Теперь становится ясным, сколь многое было поставлено на карту для тогдашнего иудея в том случае, если ему не удавалось заручиться благоволением божиим. Не только счастье и будущность целого народа, но и блаженство отдельного лица зависело от того, как оно сумеет опра­вдаться перед богом. Иудейство, эта чисто законническая религия, чтившая бога прежде всего как «справедливого», естественно, имело свое завершение в мысли о божествен­ном суде. А приговор справедливого бога, само собою разу­меется, мог быть вынесен только в точном соответствии с тем, в какой мере отдельное лицо выполняло букву закона.