Происхождение христианства из гностицизма

По аналогии с тем, как небесный и земной спаситель, бог и человек взаимно повлияли друг на друга, проникли друг друга и сообщили, друг другу свою природу, причем первый ссудил второму свою божественность, второй пер­вому свою человеческую индивидуальность и этическую определенность, и оба в конце концов слились в единую личность, — то же самое произошло и с их обоюдными при­знаками. «Столб» повешенного Иисуса (бревно с переклади­ной на нем в виде буквы «тау») слился в представлении с фигурою креста, первоначально присвоенного небес­ному. христу, солнцу в обеих точках равноденствия, и пре­вратился из орудия пытки в знамение спасе­ния, из «дерева» смерти в «дерево» воскресения и жизни. С другой стороны, астральный крест, «Χ»  (греческое «хи») мировой души в «Тимее» Платона, по­лучил одновременно значение дерева казни, к кото­рому пригвождалось солнце в осеннее равноденствие. Пред­ставление Платона о «повешенном» (распятом) на столбе праведнике перешло в представление о замученном правед­нике Книги премудрости Соломона и привело к тому, что символ осеннего погружения солнца в преисподнюю и воскресения его к новой жизни во время весеннего равно­денствия пробуждал мысль о некоем, безвинно замученном и повешенном врагами. Небесное и земное неразличимо слились воедино. Явление годового движения солнца оформилось в виде мысли о преследовании праведника. Само солнце получило черты отрока (слуги) божия, кото­рый за грехи людей претерпевает смерть на дереве, но с ве­ликою славою вновь воскресает. Отрок божий явился уже не «светом язычников», как называл Исайя мессию в качестве учителя народов, а «светом всего мира», именно солнцем, судьба которого обнимает в себе судьбу всех творений и является решающей для всей вообще действительности. А крест, являющийся, с одной стороны, как осенний крест и дерево казни, знамением зазорного и неприятного, вели­чайшего позора и «уничижения», — тот же крест, с другой стороны, как весенний крест и символ воспламене­ния огня, небесного возобновления солнечного огня и ми­ровой души Платона сделался знамением «возвыше­н и я», искупления от смерти и тьмы, воскресения и допу­щения к общению с богом, божественного просвещения (гносиса) и даже самого божественного сына, — сделался залогом и порукою вечной жизни.

IV. ИУДЕЙСКИЙ ГНОСТИЦИЗМ

Мессии Иисусу, страдающему отроку божию, при­шлось умереть за грехи людей на кресте, чтобы дать удо­влетворение божественной справедливости! Подобно выше­названным спасителям в языческих религиях искупления, Христос прошел через страдания и смерть, чтобы после того явиться во всей своей беспредельной силе и ве­личии! Это — идея, неслыханная и непостижимая для ря­дового иудейства, но настолько полная очарования, рели­гиозной глубины и значения, настолько радостная и желан­ная для всех тех, кто видел себя раз навсегда отринутым от достижения идеала законнического благочестия, что она, как молния, ударила в души людей, отвергнутых и прези­раемых официально-формальным иудейским благочестием, и нам вполне понятно, что они боязливо хранили ее, как священную тайну, и только в уединении сектантской жизни предавались новому, ощущаемому от нее религиозному тре­пету.

Гносис Иустина

Не следует думать, что описанное слияние небесного Христа восточных религий и языческих мистерий с мысли­мым в виде человека отроком божиим Исайи и праведником Премудрости Соломона совершилось внезапно и непосред­ственно в духовной жизни иудейства. Напротив, оно, по-видимому, было результатом долгого развития и подвергалось многократным колебаниям, причем в отдельных кругах скла­дывались самые различные комбинации и способы понима­ния. Так, существовали гностические секты, которые оба понимания начала искупления, — с представлением о не­бесном Христе и с представлением о человеке-Иисусе, — оставляли рядом друг с другом и только внешним образом связывали их между собою в мифе, не доводя до действи­тельного внутреннего слияния обоих. Более того: эти секты держались своего дуализма в отношении начала искупления даже и тогда, когда в других кругах слияние уже соверши­лось, и новое понимание искупления получило, таким обра­зом, свое простейшее выражение.