Происхождение христианства из гностицизма

Иустиновское тайное учение приписывает Иисусу за­дачу — открыть миру божественную тайну, в которую он сам посвящен Барухом. Но и у Исайи об «отпрыске из корня Иессеева» говорится, что на него сходит дух познания Иеговы, и что он возвещает народам правду. Ангел же Ба­рух и есть не что иное, как этот «дух познания Иеговы». Он представляет собою только божественную сторону гностиче­ского начала искупления, или духа, человеческую сторону которого мы имеем пред собою в лице Иисуса. Как это по­следний есть познание бога, так первый является познанием божьим и соответствует иудейской Софии (мудрости) и логосу Филона. Это только две абстрактно выделен­ные и наделенные самостоятельностью стороны единого начала самого гносиса, и только в соединении своем они образуют действительное полное начало искупле­ния в гностицизме. Такое раздробление того, что идейно составляет одно целое, такое разделение начала духа, или гносиса на божественного и человеческого носителя откровения вполне соответствует мифическому мышлению древности с его склонностью к превращению понятий в са­мостоятельные сущности. Оно лежит, между прочим, также в основе платоновского учения об идеях; оно встре­чается нами и у Филона, когда он делает самостоятельными существами божественные посредствующие силы и разли­чает мудрость от логоса. Оно шло вместе с тем навстречу стремлениям того времени вознести божество, как противо­положность конечному, возможно выше над низменным ма­териальным миром и образовавшуюся таким образом между ними пропасть заполнить посредствующими существами. По сути дела, можно было бы удовлетвориться таким построе­нием, что сам Иегова-Элогим вошел в людей и силою духа (пневмы) открыл им тайну божественного существа. Но пред­ставление о боге-творце мира было для этого слишком воз­вышенным немирским, и к тому же его непосредственное вмешательство в судьбу людей слишком противоречило иудей­скому дуализму в смысле размежевания бога и мира. Вот почему откровение Иеговы осуществлялось, по мысли той эпохи, чрез посредство промежуточных существ, ангелов и Баруха, и в полном виде дано было человеком-Иисусом. Ведь этим заодно создали возможность страдание и смерть сделать уделом только человека и переживать связанный с ними религиозный трепет, не низводя само божество, как таковое, на уровень конечного.

Стремление вознести бога возможно выше над земным миром дало, очевидно, повод и к различению между богом благим и богом справедливым, или между богом всевыш­ним и богом-отцом, творцом мира, Элогимом. Одновременно, однако, мы видим здесь проявление ранее упомянутых стре­млений иудейских гностиков путем различения между спра­ведливым и благим ботом гарантировать себе участие в бо­жественном обетовании: один только справедливый бог не мог. сам по себе его исполнить. Иегова-Элогим, в силу своей справедливости, составляющей его существо, должен был бы, собственно говоря, уничтожить мир, так как последний после разрыва Иеговы с Эдем предался чувственности и злу. Если же он этого не делает, но посылает миру своего ангела, а через него создает людям в лице Иисуса спасителя и избавителя, то причина, собственно говоря, не в нем, а в бла­гом боге: последний не дает Элогиму разрушить свое тво­рение, напоминая ему, в соответствии со своей природой, о том, что творение его произошло из любви между ним (Элогимом) и Эдем. Следовательно, вопреки утверждениям фарисеев, справедливость — не единственный руководящий мотив искупления. Выше справедливости стоит благость, выше иудейского Элогима стоит тот бог, существо кото­рого — милосердие и любовь.