Происшествие

Евгения Дорофеевна ждала звонка Басаргина, расстроенно думая, что на этот раз увидеться с ним не сможет. Но хоть по телефону поговорить, хоть голос услышать. Она сидела за столом и оттирала специальным средством пятна крови на жакете. По вологодским кружевам расплывались бурые подтеки. Костюм был безнадежно испорчен — почти месячная зарплата Евгении Дорофеевны. Она скомкала жакет и зло бросила его на стул.

И тут позвонил Басаргин.

— Ой, Лева! — воскликнула она. — Здравствуй!

— Ты заболела? — спросил Басаргин. — Тебя навестить?

— Нет, нет, — торопливо ответила Женя, — навещать не надо. Ты надолго?

— Завтра улетаю, — соврал Басаргин, хотя ему удалось притупить бдительность жены и он выкроил целую неделю на пребывание в Москве.

— И мы не увидимся, — искренне грустя, сказала Женя. Басаргин, обиженный тем, что и сегодня она избегает встречи, не поверил ее грусти и жестко сказал:

— Не притворяйся. Я все знаю. В театре ты вчера не была, а сидела дома. Сказала бы честно, что я тебе больше не нужен. Прощай. — И бухнул трубку.

Евгения Дорофеевна, окаменев, слушала короткие гудки. Она ничего не понимала. Что он молол? Надо объяснить ему все. Но где его искать? Останавливался всегда Басаргин у своих родителей, постоянно живущих в Малаховке, но Евгения Дорофеевна не могла туда явиться.

Когда Иван Николаевич сообщил утром своему соседу Войтану, что заболела Евгения Дорофеевна — ее избили и ограбили бандиты (история, как всегда, уже обросла несуществующими подробностями), — Ян Карлович сильно приуныл. Иван Николаевич так расхваливал Евгению Дорофеевну, так возвысил ее над другими врачами, что тот уже поверил в свое скорое выздоровление. Он лег на кровать лицом к стене и затих. Ян Карлович думал о своей жене, болезненной, не приспособленной к жизни женщине, о трех сыновьях, старшему шел двенадцатый год, о том, что с ними будет, если он умрет. О себе он не думал и жить хотел только ради них, потому что главнее его сыновей, его семьи у него ничего не было. Он мечтал дать им хорошее образование, получить которое ему помешало сиротство, отец погиб на войне; мечтал вырастить их честными, работящими, чтобы стали его гордостью. А без него все пойдет прахом, разве сможет вытянуть, выучить их мать, с ее крошечной зарплатой кассирши в кинотеатре? Он лежал, думал, и скупые слезы текли по его щекам.

Густо намазанная гримом, отчего кровоподтеки на лице стали еще явственнее, Орешникова явилась в клинику. Хоть и совестно было появляться ей в таком виде на люди, но она преодолела себя, потому что беспокоилась о судьбе больного латыша. Но через несколько минут все в отделении привыкли к ее лицу и сама она об этом забыла. Лишь у чувствительной Роксаны Алабян глаза налились слезами — художница, она страдала при виде дисгармонии.

Орешникова решительно взялась за лечение Яна Карловича, и тот вдруг расцвел и произнес несколько слишком длинных для него фраз.

В середине дня Евгении Дорофеевне позвонила секретарь директора Ольга Олеговна и сказала, что Георгий Георгиевич просил ее зайти.

— Это обязательно? — помедлив, спросила Орешникова.

— То есть? — ошарашенно спросила Ольга Олеговна. Вызовы к директору еще никогда и никем не обсуждались.

— Обязательно мне нужно зайти? А нельзя ли поговорить по телефону?

— Бог с вами, Евгения Дорофеевна, — сказала Ольга Олеговна. — Как же по телефону, если он вызывает?

Директор был крупным светилом в мире медицины, непререкаемым авторитетом в своей области, ослушаться в институте его никто не смел. И Ольга Олеговна чуть дар речи не потеряла от такой наглости (так она про себя расценила поведение Орешниковой), от наглости Орешниковой.

— Хорошо, — коротко ответила Евгения Дорофеевна. — Иду.

«Черт с ним, — подумала она про себя, — пусть любуется». И, не заглянув в зеркало, не поправив грима, пошла к директору.

Ольга Олеговна, увидев ее, вскрикнула:

— Что с вами, доктор?

Орешникова пожала плечами:

— Стукнули!

— Ужас-то какой. Проходите, пожалуйста.

Орешникова вошла в огромный кабинет.

— Здравствуйте, Георгий Георгиевич!

— Садитесь, Евгения Дорофеевна. Господи, что с вашим лицом?

— Подрались, — хмуро сказала Орешникова.

— Так, — сказал директор и замолчал, потому что говорить ему было нечего.

Орешникова тоже сидела молча, ожидая, что скажет директор. Молчание неприлично затягивалось, Евгения Дорофеевна не понимала, зачем ее вызвал директор (он вообще редко кого вызывал к себе, чаще сам ходил по отделениям), начала волноваться.

— Собственно говоря, — начал директор, — глупая история, извините меня, Евгения Дорофеевна. Сто раз зарекался не лезть в чужие дела.

Орешникова удивленно подняла на него глаза.

— Дело в том, что у меня сейчас был коллега, профессор Громов Петр Алексеевич, — слышали о таком?

— Лично не знакома, — коротко ответила Орешникова, не понимая, при чем здесь Громов, известный кардиолог.

— Он просил меня поговорить с вами.

— Со мной? — еще более удивилась Орешникова.