Производственный роман

Не считая нескольких взглядов из категории странных, которые он регулярно изволит ловить на себе в коридоре, ведущем из раздевалки на поле, и в которых можно прочесть эдакое своеобразное одобрение («Все нормально, парень!»),ничего не произошло: не было ему никакого тайного знака, или письма, или случайно оброненного слова, никто его неожиданно не приглашал немного потолковать, ни в рюмочную, ни куда-либо еще, ни о чем через посредников не изволили ему намекнуть , зарплату ему не понизили, мало того, согласно предписанию, повысили (до двух тысяч семисот форинтов), никто его к себе не вызвал и никаким иным способом не сигнализировали о том, что мастеру кое-что нужно понять особо, вокруг него не рождалось сплетен больше обычного, его положение ни на работе, ни в личной жизни не становилось невыносимым , ничего не происходило: матчи приближались, матчи проходили, — все-такимедленно, как холод вслед за поспешным предутренним зевком, в тело мастера проникала и биологическая уверенность в собственных силах, сознание порядка и организованности, вера: что не изволит быть один, его шаги (мало того: пасы, выходы, резаки и пробежки назад) прослеживаемы: за ними следят, оцениваемы: их оценивают, вследствие чего в паре мест он изволит быть обязан действовать с ответственностью. И это хорошо.

¹⁷Мастер призвал господина Банта к ответу. Ответ господина Банга был уводящим. «Старик», — сказал он. Затем под напором мастера повторил: «Старик». Однако выяснилось, что именитый иллюстратор, по сути, ничего не сделал. «Старик, как только я вошел, он начал раскладывать на столе папки и сказал, что, к сожалению, ему надо идти, потому что, к сожалению, надо отвезти в ремонт, к сожалению, машину, но не надо волноваться, все будет в порядке». Мастер махнул рукой. Но затем они превратились в людей действия (прогресс). Мастер вскочил на дисциплинированно ожидающего жеребца, господин Банга прижался к нему сзади и обеими руками с ужасом вцепился в мастера, как детеныш мартышки в свою мать. Он изволил поторопить умную скотину. Они добрались до типографии. Мастер взялся объехать Европу с чтениями, «ах, эти обязательства, mon ami, эти обязательства!», и для этого необходима была типографская продукция. Волосы господина Банга трепал ветер, крошечный коричневый лоб интеллектуала отсвечивал, ничем не скрытый. Со спины лошади он то и дело кричал грубым, но повторяющим некую и красивую мелодию голосом пешеходам, в основном если это были местные девушки. «Лапочки мои, бубудьте осторожны, попотому что приидет сееренький волчок и утаащит за боочок». Но в песне это выходило еще лучше; можно себе представить. А если бы господин Банга молчал! Вот была бы радость и находка! Потому что, например, внезапно в такие моменты художник восклицает: «Тинейджер!» — и мастер уже поводит большими проницательными глазами для восприятия ожидаемого зрелища, однако тогда, например, господин Банга дает отбой». — «Нет. Не тинейджер, — он качает головой, — коррупция!» — «Это ошеломительно друг мой!» И углубляется во что-нибудь совершенно иное, в какую-нибудь походную социологию.

Когда удалось потесниться и каким-то образом дать место голосовавшей на дороге польке — мастеру девушка не понравилась: она взяла и, ни слова не говоря, уселась в седло на книгу; «друг мой, своими бедрами, бедрами села на нее!» — господин Банга так обрадовался, что чуть в пляс не пустился. С большим жаром, применяя свои лысеющие познания в русском языке, он начал рассказывать девушке одну историю. Его самого чрезвычайно эти вещи забавляли, но уследить за историей не удавалось даже мастеру, а ведь его пристрастие к историям и их морали велико; мало того, венгерские слова, с душой вставляемые господином Банга в рассказ, он также понимал лучше польки, лучше. По ходу повествования господин Банга иногда трепал мастера по плечу (как будто жеребцом был он) и, оборачиваясь между тем к девушке, говорил: «Пишта Тюшке. Пишта Тюшке и фошисти». — «О чем ты рассказывал?» — спросил он с подозрением, когда они отделались от девицы. «У входа в лагерь ее уже поджидали бычки».

«Как так — о чем я рассказывал?! Дак о партизанах и фашистах. А Пишта Тюшке, это партизан, его к ним забросили», — «А зачем ты трепал меня по плечу?» — «Зачем, зачем. Чтобы показать, что Пишта Тюшке — это имя, что, к примеру,тебя могут так звать!» — «Меня не так зовут». — «Знаю. Это я ей показывал». — «Ива».

Оп-ля, вот они уже стоят перед типографией, но, собираясь в обратный путь, товарищ Йонаш приветливо машет им вслед. С трудом пришли два художника к общему знаменателюотносительно того, давать товарищу Йонашу на чай или нет. Решением стала неловкость, а также то, что оба с такой прямотой посмотрели в услужливые глаза и радость их была так неподдельна.