Производство пространства

Возьмем пространство архитектуры и архитекторов, не придавая излишнего значения дискурсам об этом пространстве. В принципе можно предполагать, что архитектор, имея в своем распоряжении кусок или фрагмент пространства, выделенный из более обширного целого, примет его как «данность» и обработает в соответствии со своим вкусом и техническими возможностями, своими идеями и преференциями. Он получает свою часть и волен распоряжаться ею как угодно.

Однако на деле все обстоит иначе. Часть, отведенная архитектору (промоутерами или властями), зависит от расчетов, которые ему известны плохо, хоть он их иногда и предугадывает. Полученное пространство отнюдь не невинно. Оно состоит на службе у различных тактик и стратегий; оно – не что иное, как пространство определенного способа производства, то есть пространство капитализма, управляемое буржуазией. Оно состоит из «участков», «лотов», в нем заложено репрессивное начало в отношении ближайших сильных точек.

При этом глаз архитектора не более невинен и нейтрален, нежели участок, выделенный ему под застройку, или белый лист, на котором он сделает первый эскиз. «Субъективное» пространство архитектора нагружено вполне объективными значениями. Оно визуально, то есть сводится к документации, к изображению – к «миру изображения», противнику воображения. Эти редукции подчеркнуты и обоснованы линейной перспективой. Уже Громор[166] отвергал эти бесплодные тенденции, показывая, что они приводят к фетишизации фасада, объема, составленного из планов и обогащенного фальшиво-декоративными мотивами (лепниной). Редукция к частице, к изображению, к фасаду, который предназначен для того, чтобы видеть и быть увиденным, то есть вписывается в «чисто» визуальное пространство, влечет за собой упадок пространства. Фасад (видеть и быть увиденным) есть мерило социального положения и статуса. Клетка с фасадом – семейная клетка – превращается в типовой модуль обуржуазившегося пространства.

Что касается архитектурного дискурса, то о нем можно сказать следующее: он слишком часто карикатурно подражает дискурсу власти и строится на вере в «объективное» (научное) понимание «реальности» с помощью рисунков и чертежей. Этот дискурс уже не соотнесен с системой координат, с горизонтом. Он с легкостью (как у Ле Корбюзье) превращается в моральные рассуждения о правильном, о прямом угле и прямизне вообще, в иносказательный призыв к естественности (воде, воздуху, солнцу) в сочетании с самой жестокой абстракцией (геометрией, модульностью).

В пространственной практике современного общества архитектор пребывает в собственном пространстве. Он обладает репрезентацией этого пространства, связанной с графикой: белым листом, планами, развертками, срезами, изображением фасада в перспективе, модулями и т. д. Те, кто пользуется этим осмысленным, задуманным пространством, считают его истинным, несмотря на его геометрический характер (или благодаря ему): оно является предметной средой, самим предметом и локусом предметной реализации проектов. Его отдаленным источником служит линейная перспектива, выработанная в эпоху Ренессанса: неподвижный наблюдатель, застывшее поле восприятия, устойчивый визуальный мир. Главный критерий проекта, «бессознательно» обусловленного таким полем восприятия, – это возможность реализации: он проецируется на пространство архитектурной мысли, которая либо принимает его, либо отвергает. По этому каналу идет огромное количество репрезентаций, которые кто-то назовет «идеологическими» (но зачем прибегать к термину, обесцененному разного рода злоупотреблениями?); проект, заслуживающий рассмотрения, должен быть представлен в цифрах, рентабелен, внятно изложен, «реалистичен». Вопросы, касающиеся ближнего и дальнего порядка – окрестностей, «окружающей среды», соотношения личного и публичного, – априори снимаются или редуцируются. Сложившееся в результате практики поле допускает расчленение (разбивку на участки) и специализацию (функциональную локализацию). Более того, оно не сопротивляется этим операциям, легко поддается им и сообщает им эффективность. В таком пространственном поле, внешне нейтральном и объективном, в этом локусе знания без страха и упрека, обретают свое место разделение труда, разделение потребностей и предметов (вещей); они локализованы и доведены до разрыва между функциями, людьми и вещами.