Производство пространства

Итак, мы снова удаляемся от социальной практики, возвращаемся к старым оппозициям видимости и реальности, правды и лжи, иллюзии и разоблачения – одним словом, к философии? И да и нет. Бесспорно, наш критический анализ есть продолжение философии, и об этом уже сказано ясно и определенно. Но «объект» критики смещается. Речь идет о практической и социальной деятельности, которая, по общему мнению, содержит и «показывает» истину, а на деле расчленяет пространство и «показывает» лживые результаты такого расчленения. Утверждают, будто показывают пространство с помощью самого пространства. Данная операция именуется «тавтологией»; это известный прием, которым легко пользоваться, а еще легче – злоупотреблять: перенос части на целое (метонимия). Перед нами изображения: фотографии, реклама, фильмы. Можно ли по картинке выявить заблуждение относительно пространства? Вряд ли. Если ошибка или иллюзия существует, то картинка включает ее в себя; она ее подкрепляет. Как бы «красива» они ни была, она находится внутри обсуждаемой «среды». Если ошибка состоит во фрагментации пространства – а иллюзия заключается в неведении этой дробности, – то ни одно изображение этой ошибки не разоблачит. Наоборот. Картинка расчленяет; картинка – это фрагмент пространства. Первое и последнее слово искусства изображения – вырезать и склеить. Где здесь заблуждение и иллюзия? Они и в глазах художников и их взгляде, в «объективе» фотографа, в карандаше рисовальщика и в его белом листе. Ошибка заключена в предметах, выделенных художником, и в группировке предметов, которую он создает. Если существует иллюзия, то оптический, визуальный мир является ее составной и составляющей частью, взятой и предвзятой стороной. Он фетишизирует абстракцию, предложенную норму. Он отделяет чистую форму от ее нечистого содержания, времени-переживания, времени повседневности и тела, отрывает от их непрозрачной плотности, от их тепла, их жизни и смерти. Картинка убивает – на свой манер. Как все знаки. Иногда, правда, нежность и жестокость художника преодолевают границы изображения. В нем проступает нечто, какая-то иная правда и иная реальность, помимо реальности и правды точности, освещения, читабельности, пластичности. Это относится в равной мере и к изображениям, и к звукам, к словам, к кирпичу и бетону, ко всем знакам[44].

Это пространство приводит к странным последствиям. Оно разжигает безудержное желание. Желание бурно устремляется в его прозрачность; оно завладевает этим (с виду) свободным местом. И тут же сникает. Его не ждет ни какой-то предмет, ни что-то желанное, ни творение, созданное его поступком. Оно тщетно стремится к полноте и удовлетворяется словами, риторикой желания. После такого разочарования пространство кажется пустым. Слова выражают эту пустоту. Непостижимо опустошенные, опустошающие пространства (это заслуживает долгого размышления). «Ничто не разрешено. Ничто не запрещено», – написал один житель. Чуждые пространства: гомогенные, рациональные, стесняющие сами по себе и при этом распавшиеся. Границ между ними нет. Исчезли границы между городом и деревней, между периферией и центрами, между пригородами и старой частью города, между зоной автомобилей и зоной людей. Между счастьем и несчастьем! И тем не менее все разделено, разбито на отдельные, не связанные между собой «лоты» и «островки» – «служебные объекты», жилые здания, жилищная среда; все пространства, подобно видам деятельности в социально-техническом разделении труда, имеют свою специализацию.

Можно сказать, что такое пространство предполагает и предлагает логику визуализации. Когда ряд оперативных действий направляется единой «логикой», то речь идет о стратегии, сознательной или бессознательной. Если существует «логика визуализации», следует показать, как она сформировалась и как используется. Надменная вертикаль домов-башен, публичных и особенно государственных зданий привносит в визуальный план наглую фаллическую или, вернее, фаллократическую символику; она демонстрирует себя, выставляет себя напоказ, но так, чтобы каждый зритель усмотрел в ней власть. Вертикаль, высота во все времена служили пространственным выражением присутствия власти, способной на насилие. Применительно к зрителю подобная весьма специфическая – хоть она и кажется многим «нормальной» и даже «естественной» – спациализация предполагает двоякую «логику», то есть двоякую стратегию. Логика метонимии состоит в постоянном, стимулируемом и навязываемом переносе части на целое (в доме, состоящем из поставленных друг на друга объемов, «жилых коробок», зритель и житель – почти совпадающие – сразу улавливают связь части с целым и сами улавливаются этой связью). Благодаря постоянному расширению масштаба этот перенос компенсирует все, что есть смехотворного в малых объемах; он полагает, предполагает, предлагает гомогенное разделение локусов; в пределе он приобретает логический, то есть тавтологический, оборот: пространство содержит пространство, зримое содержит зримое, а коробка вкладывается в коробку.