Прокаженные

- Я так и знала, что он напутал. Я говорила — ведь этого не может быть, а он на своем. Вот и решили взять ребенка. Да я не жалею теперь, я довольна Феденькой… А правда, Сергей Павлович, что инкубационный период может длиться сорок лет? — уже серьезно спросила она.

- Вы лучше расскажите, батенька, о том, зачем Семену Андреевичу понадобилось пугать моих сотрудников? Речь — то какую загнул!.. За детей благодарю, а за речь сердит.

Лиля потупилась и снова улыбнулась.

- На него нельзя сердиться, — сказала она мягко.

17. Медицинская ошибка

Весь лепрозорий с нетерпением поджидал приезда известного столичного лепролога, которого пригласил доктор Туркеев для консультации.

За последние годы в практике лечения больных накопилось много вопросов, требовавших личного присутствия научного авторитета, способного разобраться в неясностях, вытекающих из этих вопросов.

Лепрозорий имел ряд больных, ставивших и Сергея Павловича, и весь медицинский персонал в тупик странностями течения их болезни.

На больном дворе проживало несколько прокаженных, решительно не поддававшихся никакому лечению, а некоторые из них реагировали на чольмогровое масло и ряд других препаратов внезапными обострениями Все это требовало тщательной и авторитетной консультации. Кроме того, Сергею Павловичу хотелось на практике увидеть применение некоторых новых способов лечения, а он знал, что Алексей Алексеевич Зернов, которого он пригласил, — один из виднейших в стране клиницистов — лепрологов, прекрасно осведомленный о самых последних новинках техники лечения.

Зернова ждали с нетерпением.

На здоровом дворе надеялись увидеть светило науки, интересного, необычайного гостя, на больном — чуть ли не чародея, который разом должен принести всем какие-то невиданные облегчения.

И он наконец приехал.

Это был еще сравнительно молодой человек, лет тридцати восьми, с черной бородкой, высокий, замечательно вежливый и даже застенчивый. Во всех его манерах, начиная от умения внимательно слушать собеседника и кончая скромностью, которая приятно бросалась в глаза, когда он говорил не только с Туркеевым, но и с мелкими служащими лепрозория, чувствовалась большая культура. Он в совершенстве владел четырьмя европейскими языками, но за все время не обронил ни одного иностранного словечка, стараясь подыскивать понятные, русские слова даже там, где, казалось бы, невозможно обойтись без иностранных терминов.

Лепрозорий был очарован гостем в первый же день. Туркеев ожидал почему-то встретить важную, столичную персону, а оказался — скромный, приятный человек.

Больной двор только и говорил, что о приезде «профессора», хотя Зернов не был профессором, а только доктором. Почти все население было радостно взволновано, ожидая от Алексея Алексеевича каких-то особенных приемов лечения. Большинство больных принарядилось. Амбулатория никогда не видела такого наплыва, как в те дни.

Разумеется, сразу невозможно было принять и осмотреть всех. В первый день прием длился с девяти часов утра до пяти вечера беспрерывно. Две трети больных пришлось назначить на завтра и послезавтра.

Поразительно: многие, кого принял Зернов, уже вечером утверждали совершенно искренне, будто им «полегчало», будто они сразу почувствовали себя людьми — так необычайна была сила надежды и жажда здоровья!

Впрочем, надо отдать справедливость: Алексей Алексеевич ничего нового не предписывал, порекомендовал лишь для некоторых из больных применять новейшие комбинации лечения.

Весь лепрозорий буквально чувствовал себя, как во время большого и радостного праздника.

Но больше всего беспокоился Василий Петрович Протасов.

Первый день он почти безотлучно дежурил у амбулатории, не решаясь, однако, войти в нее.

Надев новый костюм, которому насчитывалось не менее как лет двадцать пять, сшитый еще во времена его здоровья и послуживший ему не более двух-трех раз за целую жизнь, Василий Петрович трепетно ждал встречи со "знаменитым ученым".

Явиться на прием в амбулаторию он почему-то не решался. Ему хотелось встретиться с Зерновым вне деловой обстановки, "на свободе".

Но странно: едва только он замечал фигуру гостя, как тотчас же стушевывался.

Раза три Василий Петрович пытался войти — и недоставало духу. Так и ушел на больной двор, ужасно смущенный, взволнованный.

Пришлось обратиться к содействию Веры Максимовны.

- Вы уж помогите мне, родненькая, — поймал он ее на больном дворе. — Ведь сами видели, как старался в лаборатории. Неужто должно пропасть? Не хочется, чтоб пропало. Ведь не для себя же! Хочу поделиться с ученым миром. Может быть, это глупо, но, может быть, и дельно — темная вода, кто знает?

- Ну и пошли бы к нему на прием, — сочувственно сказала Вера Максимовна, — он простой, приветливый…

- Знаю, да не могу. Как только возьмусь за ручку двери, так и подкашиваются ноги… Не могу, Максимовна. Помогите вы, сделайте милость, предупредите его…

- Смешной вы, Василий Петрович.

- Согласен, а с характером не могу совладать. В то же время — хочется.