Прокаженные

ну и вот… Вернулся с фронта — под Ригой мы стояли… Демобилизовали. А дело наше известно какое — крестьянское. Взялся за лошадь да за соху, хозяйство у меня маленькое — избенка, лошаденька, двое детей да жена. Ну, думаю, кончилась война — теперь заживем, помаялись, дескать, хватит…

- Ты про болезнь расскажи, — перебил его Туркеев, стоявший у окна и рассматривавший сапожные инструменты Кубарева.

- А тут, значит, и болезнь, — оживился Кубарев, — начала как раз обозначаться. Сперва — на ноги, не видать было никому, а дальше — больше: кинулась на лицо. Ну работаю в поле, ничего. Пройдет, думаю. Мало ли каких болячек не бывает? Ежели из-за каждой к доктору бегать, так и докторов на белом свете не хватит. Жена тоже покойна; думает так же, как я: поболит, поболит и пройдет. Один раз пришел мой мальчонка, плачет. Ты чего? Ничего, говорит. Как так ничего? Кто тебя обидел? Мужики, говорит, к колодцу не допускают, а колодец у нас один на всю деревню — обчественный. За что же, говорю, мужики тебя к колодцу не допускают? А за то, говорит, что отец твой заразу носит. Это мужики — про меня, значит. Где хочешь, говорят, бери воду, только не из обчественного колодца. У твоего, говорят, отца дурная болезнь, а ты этим ведром воду черпаешь, а из этого ведра, может, твой отец воду пьет… Туда-сюда — головушка ты моя горькая! Пошел в сельсовет. За что ж вы, дескать, так наказываете меня — без воды оставить стараетесь. А председатель, Митька Кривоносов, и говорит: мы не стараемся оставить тебя без воды, а стараемся от тебя не заболеть — вот. А сам-то ты, Кубарев, подальше, говорит, от всех держись и в сельсовет даже не заходи, а если надо — остановись на улице и крикни… А насчет воды — позволить никак не можем.

Где хочешь бери. Да как же, говорю, это так? Ежели, скажем, у меня такая болезнь, то почему ж моя жена не заболела и дети? Ведь вон сколько лет прошло, как болячка объявилась, а жена не заболела и дети тоже? Как же это, говорю. Какая ж, говорю, тут зараза? А Митька отвечает: это, говорит, до нас даже не касается — что с твоей женой. Бывает, говорит, такая зараза, которой не видать. А ты, говорит, лучше в город поезжай к доктору. Пусть посмотрит и скажет — можно или нельзя тебе из обчественного колодца воду черпать?

Кубарев умолк и провел рукой по залатанной, блестящей коленке. Зернов чуть заметно покачал головой и мельком взглянул на Туркеева. Тот, нахмурившись, смотрел в окно.

- Ну, запряг я, значит, лошадь. Приехал в город, в больницу. Так и так, говорю, доктор, посмотрите на милость — что это такое привязалось ко мне? А доктор этот был человек уже пожилой, лет двадцать больницей заведовал. Весь уезд знал — хороший доктор; говорят, будто не было такого человека, которого он не вылечил бы. Тихон Федорович звали. Раздел он меня, послушал со всех сторон, выстукал, покачал головой. У тебя, говорит, дорогой мужичок, та самая болезнь, про которую мужики говорят: сифилис. Теперь, говорит, мы выгоняем ее сразу; через полтора года и следов не останется. Только аккуратно лечись. А насчет колодца не беспокойся. Твои деревенские власти, говорит, незаконно поступают. И написал бумажку, — мол, допустить к колодцу, потому что хоть у него и действительно такая болезнь, но ни для кого не опасная. Сделали мне вливавание, дали пузырек с лекарствой, чтобы пить дома, бумажку насчет колодца дали и отпустили домой…

- И стало хуже, — тихо сказал Зернов.

- Очень даже, — взглянул на него Кубарев. — Очень скоро стало так худо, что лег. И целый месяц так: все хуже. Тут уж жена забеспокоилась. Видит, что язвы разгораются, ноги стали гнить, боль кругом. Давай-ка, говорит, повезу тебя опять в город. И повезла. И опять — к тому же Тихону Федорычу. Ну как? — говорит. А так, говорю, доктор, худо. До того раза, говорю, доктор, еще терпел, работал, а как только от вас приехал да принял лекарству, так и плохо сделалось. Ты что-то, говорит, путаешь, милый мужичок, — вроде как обиделся. Я, мол, тысячи людей вылечивал, а ты один такой выискался. Это ничего, говорит, это пройдет; так, говорит, и быть должно: сначала плохо, а потом лучше станет. Только аккуратно лечись… И опять дал пузырек с той же лекарствой. Пью, а поправки никакой. Ничего, думаю, пройдет — так, видно, и быть должно: когда-нибудь подействует, надо только потерпеть. И жена то же говорит — потерпеть надо, без терпенья ничего не бывает. Выпил эту лекарству и думаю: ехать аль нет? Велел ведь аккуратным быть. Думаю, подожду лучше.

Прошло еще несколько месяцев — вижу, лучше стало, будто полегчало. Это, думаю, так и есть, как говорил доктор, — спервоначалу плохо, а потом полегчает. Вишь, и легчает…

- А давно до этого кончил лекарство? — так же тихо спросил Зернов.

- Месяца, поди, за два.

Зернов ничего не сказал и снова чуть-чуть поморщился.