Прокаженные

Ну, купил на станции гостинцев — конфет, вязанку бубликов детям и поехал.

Приехал. А до поселения нашего еще лошадьми верст двадцать. Пошел пешком.

Подхожу к поселению. Еще издали узнал свою избенку. Ну, думаю, слава богу, все на месте. И баба, думаю, сейчас на взморье — погодка ведь тихая, светлая, самый раз для ловли. Иду и ног не чую: ах, скорей бы, и чего это так далеко, — хотя до избы рукой подать. Вижу Дуняшу с ведром. Дуняшенька, кричу, Дуняша! Остановилась, смотрит на меня и, вижу, будто не узнает аль не верит. Да это я, кричу ей, я! Бросила ведро и в избу, а потом все шестеро, как одна, навстречу. Облепили, точно пчелы, не отбиться. Подросли, большие стали. Даже в голове помутилось, на ногах чуть стою от радости. Не забыли, думаю, помнят отца, радуются. Тут же я им и гостинцев. Пришли в избу. Сел, смотрю. Все как есть на месте, будто не удалялся на три года. Чайник — как был при мне с отбитым носиком — и тот цел. На столе даже скатерть с красными каемками, как лежала в самый последний день, так и лежит… А жена действительно на взморье — в колхозе работает. Ну а потом пошел к берегу, на море взглянуть — тоже соскучился. Вышел на берег. Вдалеке паруса, да голубое небо, да зеленое море. Который парус моей жены — не пойму. К вечеру она вернулась с моря и по дороге узнала обо мне — упредили дочки. Поцеловались мы с ней, — она никогда не брезговала мной, даже когда известно стало, что у меня проказа. Расплакалась баба, а потом принялась за пироги, за угощенье разное, и так хорошо, так покойно на душе стало, будто никогда не было никакой немочи, будто еще сто лет проживу и еще сто лет работать буду.

Отдохнул денька два, потом сходил в море на подчалке, с женой. Вот сидим как-то вечером, чай пьем. А Клашенька забралась ко мне на колени, смеется да силится узнать — где и почему я пропадал три года, мать-то ничего не говорила о том, что я заболел и ушел от них, может быть, на всю жизнь. Все утешала, что вернусь скоро. Глазенки такие умненькие, любопытные, и личико черненькое, что у цыганенка. Смотрю я на нее и вижу — на личике будто какие-то круги темные. А ну-ка, говорю, поди-ка умойся, да хорошенько, с мылом. Умылась, а круги остались. Целую ночь после этого не спал. Лежу, все думаю: может, мне показалось так от лампы, и вот утром, на солнышке — ничего и не будет. А жену нарочно не спрашиваю про круги — сам, дескать, посмотрю завтра. Чуть свет поднялся, а они все еще спят. Ну, думаю, пускай спят, проснутся — тогда посмотрю. А тут они начали просыпаться. Первым делом — ко мне. Пойдем, говорят, папаня, покатай нас на подчалке, теперь ты опять с нами. Эх, ты, думаю, доченька моя, а у самого слеза чуть не льется. Повел Клашеньку во двор, поставил против солнышка и давай осматривать лицо. Ну и понял сразу… В лепрозории — то научился понимать — какие это круги. Сел на камень, держу ее за ручку, смотрю в лицо. "Эх ты, доченька моя!" — Чего ты, говорит, папаня, смотришь на меня так? — А вот чего я смотрю, доченька, — говорю ей:- поедешь ты со мной туда, куда я поеду? — Поеду, — с радостью отвечает. — А маму не жалко бросать? — А я, говорит, приеду потом. — Верно, — отвечаю, — приедешь. А у самого сердце — на части. — А зачем ты хочешь, чтобы я поехала? — Затем, говорю, что ты большая, тебе в школе учиться надо, а когда вырастешь, подрастешь — тогда и вернешься. Так и порешили. Рассказал ей, что там, куда поедем, — большой город, и люди хорошие, и веселей будет.

Поверила и так обрадовалась, что хоть бери да вези в тот же день. И порешил я тут осмотреть остальных детишек. Оказалось, что такие же пятна и у Дуняши — на руках, и у Гаши — на ногах. Остальные трое — совсем здоровы, ни на что не жалуются. И жена тоже здоровая совсем, хотя и жил с нею после болезни десять лет. Вот я и говорю жене: девочки, дескать, большие, учиться надо; там, дескать, где я, школы есть, бесплатно учат, — это, чтобы ее не расстраивать. Давай-ка, говорю, повезу их с собой, — трое со мной будут, трое — с тобой, все легче жить. А про круги молчок. А она мне так прямо и говорит: конечно, отвези их лучше туда. Там хоть лечить добрые люди будут, может, и поправятся, а здесь какая ж им жизнь и кто их лечить возьмется?.. А я думал, что она ничего не знает… А вот знала и молчала. И ничего никому не говорила, даже от них таила… Так ничего и не сказали мы им. Увез я их сюда, будто для ученья. Теперь хоть весело будет. А ведь трое эти на меня лицом похожи, как одна, и, вишь, болезнью отцовской заболели. А те трое — лицом вылитая мать. Мать осталась целая, и дети, похожие на мать, тоже уцелели.

Когда Кудрявцеву говорили на больном дворе, что едва ли удержатся и те трое, он убежденно отвечал:

- Они все как одна — вылитая мать. А мать осталась целой. Уцелеют.

Неизвестно, какой смысл вкладывал он в эти слова, но уверенность в том, что те «уцелеют», оставалась у него непоколебимой, и все умолкали, стараясь больше не расстраивать Кудрявцева.