Прокаженный

А чего рассказать было у Давида Андрониковича в избытке. Был он не какой-нибудь там «апельсин», купивший воровской «венец» за бабки горячие, а настоящий вор-полнота, коронованный в Печорской пересылке, и рекомендацию ему давал сам легендарный «горный барс» Арсен Кантария. Блатыкаться же учил его законный вор Гоги Чаидзе из Тбилиси, с которым бегал он полуцветным почти два года, пока не намотал свой первый срок. Много чего познавательного услышал аспирант. К примеру, погоняло воровское «Архилин» собою означало «чертогончик» — специальный амулет из трав, дающий, по поверью, неуязвимость при «покупках», а если что-нибудь украсть удачно в день Благовещения, то целый год фартовым будет непременно. Неторопливо Давид Андроникович пил «Хванчкару», потирал свою грудь, где было наколото сердце, пронзенное кинжалом, который, в свою очередь, был обвит змеей в короне, и рассказывал Титову о добрых старых временах, когда любой законник на месте кражи непременно «объявление вешал» — испражнялся то есть, а также, опасаясь оркана — разоблачения, никогда не проходил между столбов, накрытых перекладиной.

В конце недели за обедом, когда старинный Архилинов дольщик Ираклий сбацал такую бастурму, что не оторваться было, Сулакашвили сказал задумчиво:

— Зник — это мазево, но менты долго предел держать не станут, — и, пристально глянув аспиранту в глаза, добавил: — Пора грудями шевелить.

А в голове его Титов прочитал то, что Архилин подумал, но вслух не сказал: не была б нужда крайняя, так он, вор в законе, с дешевым мокрушником и любителем лохматых краж за одним столом не сидел бы. Оказалось, что не так уж давно был Давид Андроникович человеком уважаемым, держал, слава Богу, полгорода, однако, будучи воспитанным настоящими законниками, никогда воровских понятий не нарушал и, держась подальше от наркоты и мокрухи, на порог к себе не пускал «спортсменов», ментов поганых и помпадуров — представителей славной советской власти.

В то же время другие, когда-то люди нормальные, оборзели и начали творить полный беспредел — обжимали друг друга, закорешились с псами высоковольтными и наглыми бандитствующими отморозками, а когда на сходняке Сулакашвили «заявил», то обозвали его лаврушником и поинтересовались, что это делает кавказец в исконно русских землях. Вместо ответа законный вор дал любопытному леща, пустив кровянку, и, молча развернувшись, собрание покинул. Когда же через день «поставили на пику» его поддужного Вахтанга, хоть мокрухи и не хотелось, в оборотку пришлось троих присыпать, а псы беспредельные спалили по-простому Архилина и всех его людей закупленным ментам поганым, а те, разрыв помойку, затрюмовали многих. Однако самым западловым явилось то, что человек, которому доверен был общак, на деле оказался сукой: как только стали беспредельщики его трюмить, обхезался и сдал всю кассу, за что и получил от них же маслину в натуре промеж глаз.

— Теперь я босота, вместо бабок — нищак, а кореша все на нарах закоцанные парятся. — Сулакашвили глянул еще раз на мрачно поедавшего бастурму аспиранта, закатал кусочки мяса в лаваш, откусил и, медленно прожевав, мысль продолжил: — Теперь мне не в подлость просто замокрить тех сукадл, что меня и моих корефанов закозлили.

Он обмакнул толстую, с мясной начинкой трубочку из теста в соус ткемали и, сказав неожиданно:

— Вышак тебе ломится при любом раскладе, а ты — крученый, пищак расписать человеку тебе, как палец обоссать. Если в тему впишешься и со мной двинешь, я тебе «зонтик» дам такой, что менты тебя по жизни не застремят. А по бабкам — доля твоя будет половинная, — не глядя на аспиранта, принялся жевать.

Тот ответил не сразу, — в голове его звучали звуки камлата, и, когда громоподобный голос произнес: «Человек с его семью телами — хорошая добыча, но надо, чтобы он непременно умирал в страхе и мучениях, а еще лучше, если долго», Титов открыл глаза и, глянув на шевелящиеся, измазанные соусом усы Архилина, согласно кивнул.

А между тем зима нынче выдалась ранняя: неожиданно похолодало, намело сугробы, и никто не заметил даже, как подкрался Новый год. Вообще-то, говорят, что праздник этот семейный и встречать его лучше всего дома — среди сопливых детей, обняв супругу и держа на коленях любимого сибирского кота, — однако вылезавшая из стоявших около дверей модного заведения «Корвет» «Жигулей» и даже «Волг» публика придерживалась, вероятно, мнения другого. Синева мужских татуировок выгодно подчеркивала блеск сверкальцев в ушах и на шеях прибывших вместе с расписными кавалерами дам, швейцар на дверях, видимо врубаясь, кто пожаловал, шестерил с чувством и по старой, полковничьей еще, привычке отдавал честь, а когда последний гость зашел внутрь, то сразу же дверь закрыл и навесил здоровенный транспарант: «Закрыто на спецобслуживание».