Прокаженный

В пальцах гнилозубого блеснула «мойка» — безопасная бритва, с одной стороны обмотанная изолентой, и когда ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз увернувшегося мгновенно аспиранта, тот, не расставаясь со жратвой, пнул ее хозяина в пах.

Того сразу же скрючило, и, не в силах устоять от страшной боли на ногах, он ткнулся мордой в пол, и сейчас же на его голову и ребра посыпались сокрушительные удары титовских каблуков. Они продолжались до тех пор, пока распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны, и в полной тишине, все так же не торопясь, аспирант вернулся на свое место.

— Я этого есть не буду, — подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, а получив от Титова удар рукой наотмашь по лицу, такой, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал.

Отрезав здоровенный ломоть «белинского», он положил сверху толстым слоем копченый «чушкин бушлат» и, расшматовав большую головку чеснока на дольки, все это протянул аспиранту, потом не забыл себя и, яростно кусая пахнувшее обворожительно сало, промолвил:

— Ты не поверишь, Юра, до кичи этой поганой вообще на свинину не смотрел, хавал только кошерное, а здесь — вот пожалуйста, жизнь довела, и оказалось, что брюхо ближе, чем Бог.

Титов глянул сквозь его сразу вспотевшее, залоснившееся лицо и не ответил, в голове его слышались звуки камлата. Около параши же раздавались звуки несколько другие: там гнилозубого рвало кровью.

Оказалось, что в уголовно-процессуальной процедуре Яков Михайлович шарил классно, — и недели не прошло, как аспиранта поволокли на психиатрическую экспертизу, которая его вменяемость подтвердила в шесть секунд. Сергей Васильевич Трофимов медлить тоже не стал, — обвиниловку нарисовал шустро, не забыв факторы отягощающие: мента при исполнении и честь девичью поруганную, — а когда свое творение посаженному в клетку арестанту представлял, то не сдержался, и губы его скривила довольная, паскудная усмешка.

В это самое мгновение аспирант на тяжелую решетчатую дверь надавил, совершенно непонятно почему замок щелкнул, и уже через секунду крепкие как сталь пальцы оказались на дряблой, плохо выбритой следовательской шее. Вскрикнул испуганно Сергей Васильевич, а в глазенки ему не мигая смотрели черные как смоль зрачки подозреваемого, и это было так страшно, что Трофимов пискнул еще разок, и в воздухе раздался запах гадостный — служитель закона наделал в штаны. Не сказав ни слова, громко и презрительно рассмеялся аспирант и вернулся в клетку, а приболевший следователь кликнул вертухая и быстро побежал вначале позаботиться о своих штанах, а уж потом об изменении режима содержания подследственного.

Процесс был отлажен, и без проволочек Титова кинули в «будку сучью» — одиночную камеру, где откидная доска была пристегнута к стенке и находиться в которой полагалось непременно в браслетах. А чтобы пребывание в хате было еще более запоминающимся, на полу весело плескалась водичка, что в сочетании с тремя пролетными днями на неделе многих весьма впечатляло.

Однако, видимо, Титов был невпечатлителен. Как только захлопнулась дверь и камера погрузилась в полную темноту, он обнаружил, что и без света прекрасно различает окружающее, и, громко рассмеявшись, легко потянул за пристегнутые к стене нары. Раздался звук лопнувшего металла, и, усевшись на шконке в полулотосе, аспирант расслабился и, остро ощущая свое одиночество, от радости даже улыбнулся — теперь никто не будет мешать ему слушать и разговаривать с Тем, Кто Внушает Ужас. Скоро в голове его раздались звуки камлания, и голос, подобный лавине, прогрохотал:

— Я дам тебе силу тридцати нойд и ярость тридцати раненых медведей, ты будешь вынослив, как олень, изворотлив, как лиса, сердце твое будет холодно, как горный лед, а «видеть» ты будешь на пятьсот полетов стрелы.

— Да, повелитель, — отвечал Титов, не произнося ни слова, а звук бубна стал громче, и голос превратился в ревущий камнепад.

— И ты будешь великим охотником: рука твоя будет тверда, глаз зорок, а ноги неутомимы, и ты будешь приносить добычу к порогу моей куваксы. И так будет, пока Айеке-Тиермес не вонзит свой нож оленю Мяндашу в сердце.

— Да, господин, да, господин, да, господин.

Глава седьмая