Прохладное небо осени

Нине сочувствовало вместе с Инессой большинство класса, какие бы страшные слова ни произносила в своей непререкаемой убежденности Галя. Что, если задним числом посмотреть, говорит в пользу морального климата класса. Одни сочувствовали про себя, боясь сказать вслух – а вдруг все же что-то не так? Очень уж Галя настаивает на своем. Молчали, надеясь, что за них скажут другие. И другие говорили. Особенно помнится Инессе Гриша Неделин. Маленький, очкастый, с красными ушами – уши горели от собственной отваги, – он произнес целую защитительную речь (недаром стал потом юристом, профессором в сорок лет!). Смысл ее сводился к тому, что, конечно, не Нине судить о виновности отца, но дочернюю веру в него – участника революции и боевого командира – надо уважать. Если он и виноват, то его накажут, а Нина тут ни при чем.

Галя вслед за ним заговорила о чести и принципиальности комсомольца, которых недостает комсомолке Нине Озолиной. Значит, ее надо из комсомола исключить. И это тоже казалось правильным – но с этим так не хотелось соглашаться!...

Генка Денисов на том всем памятном собрании молчал. Он молчал час или два. Он был бледен, он был, казалось, безумен. Инесса помнит, как ей было его жалко – даже еще больше, чем Нину, которая (думалось иногда, грешным делом) упрямилась без нужды, ведь ничего изменить или поправить своим упрямством она не могла, только себе вредила. Да, и такое думалось, что ж теперь поделаешь. И когда все устали, ничего не решив, потому что невозможно было исключить Нину из комсомола и невозможно в нем оставить, поднялся Генка Денисов...

В общем-то он мог и помолчать. За это его никто бы не осудил, даже Галя не осудила бы, она все-таки была человеком и просто-напросто ревностно исполняла свой долг, как она его понимала. Но Геннадий не стал молчать. И возможно, потому, что сам он был отчасти страдательным лицом и боль его явственно ощущалась всеми, осудительная его речь подействовала как-то особенно. То, чего никак не могла достичь Галя, Геннадию в какой-то мере удалось. Большинством в один голос Нину исключили. И она, ни на кого не глядя и не давая слезам вытечь из переполненных ими глаз, сказала:

– Все равно, я знаю. Папа не виноват. А вам еще будет стыдно передо мной.

Стыдно было уже. Если не всем, то почти всем. Геннадию, наверно, тоже было стыдно, потому что, хотя всего одна четверть оставалась до выпускных экзаменов, он перешел в другую школу, ближе к дому.

– Сто раз – не скажу, но уж два или три раза могла превосходно выйти замуж, – говорила Нина Инессе, когда, выйдя от Лильки, они всей компанией шли по улице, Нина и Инесса немного в стороне. – И хотелось мне, очень хотелось, что мне от тебя таиться? Но первый раз побоялась: Генка дал мне хороший урок, что уж там говорить. Знаешь, как страшно: любят тебя, любят, добиваются, никого нет лучше, чем ты, а потом вдруг узнают про отца – и приходится человеку выкручиваться, юлить, притворяться, что не из-за этого разлюбил, не из-за этого стала не нужна. Я испугалась. Хотела, чтоб человек тот навсегда остался для меня самым благородным и мужественным.

– И не пожелала испытывать его благородство и мужество? – усмехнулась Инесса.

Нина твердо посмотрела на нее:

– Не пожелала. Дура?

– Возможно, – неуверенно сказала Инесса. – Во всяком случае, у тебя был верный шанс иметь истинного друга. Или никого не потерять.

– Это уже наша нынешняя мудрость, – невесело заметила Нина. – Когда мы жизнь прожили. Разобрались кое в чем. А что понимали девчонки?.. Когда мы с тем человеком встретились, жениться собрались, я об отце знала не больше, чем в тридцать девятом...

...Я бы Андрею не побоялась рассказать, если бы у меня такое, как у Нины, стряслось. Он верный, Андрюша. Вот и подумала о нем с нежностью. Когда бок о бок – двадцать лет, нежности поубавляется, что уж там. А она, оказывается, лежит себе припрятанная. Зашевелилась. А всего-то и понадобилось – двое суток и шестьсот пятьдесят километров разлуки.

–...Во второй раз, – услышала она Нину, – комната была одна, наша с Томочкой, куда в нее мужика? – Она сказала почти грубо, Инесса еще раз подивилась, до чего она стала другой, Нина. И все равно угадывалось: внешнее, наносное это. Может, на фронте выработанное, самозащитное. Легко ли ей было, бывшей «тургеневской девушке», приспособиться?..

– А не трудно одной?

– Почему – одной? На мой век мужиков хватит. Томку вырастила, могу пожить в свое удовольствие. Не согласна?

– А когда состаришься?

– Фу, – сказала Нина. – Не могу себе этого представить. Я, Нина Озолина, старуха!.. Может быть, я до этого не доживу? – сказала она с надеждой. – А если и доживу, буду нянчить Томкиных внуков. Внуки лучше, чем дети. Дети отнимают лучшие годы жизни, а внуки скрашивают старость. Вот так.