Прохладное небо осени

На следующий день восьмой-второй был подробно осведомлен о флагмане третьего ранга. Стало известно, что «флагманша» – обыкновенная женщина, которую Геннадий принял было за домработницу, что у Нинки комната с высоченным окном на набережную, но в этой комнате ничего, кроме железной, масляной краской покрашенной кровати и простого письменного стола, нету. И в передней пусто, и полы ненатертые, никогда не подумаешь, что это контр-адмиральская квартира. Восьмой-второй класс, в том числе и Генка Денисов, бывал дома у Инессы Коноплевой, ему было с чем сравнивать.

Не то чтобы в классе было развито чинопочитание, этого нисколько не было, напротив, демократизм был в классе основой основ, но все-таки иметь в своей среде дочку флагмана Военно-Морского Флота оказалось лестным. Это был не просто высокий чин, это был целый Балтийский флот, и серо-стальные крейсеры на Неве и дни Октябрьских и Майских торжеств, и залп «Авроры». Особенно это звучало для мальчишек. Сама Нина явно «недопонимала», как говорится, какой вес для ребят имел ее папа. И никак не связала с ним происшедшую с Геннадием Денисовым перемену: он превратился в Нинину тень. Красивый, длинный такой парень. Красивая длинная тень. Стали вместе заниматься, и на Невском их вдвоем встречали. Возможно, это было простое совпадение, что Геннадий заметил достоинства соседки по парте и влюбился в нее почти одновременно со знакомством с ее папой. Об этом в классе поспорили, да и перестали. А вскоре все дурные подозрения и вовсе рассеялись, когда случилось несчастье – отравилась, покончила с собой Нинина мать. Болела изнуряющей, неизлечимой, но не приносящей конца болезнью. Сама приблизила желанный конец.

Была весна тридцать седьмого года, отец с дочками пошел на трибуну площади Урицкого, на первомайский парад и демонстрацию. Когда они вернулись, мать еще дышала, но спасать ее было поздно. И первый Нинин телефонный звонок после «скорой помощи» был к Геннадию. И первый человек, который пришел в этот несчастный дом, был Геннадий. Были краснофлотцы и военно-морские командиры, кто-то устраивал похороны, заботился об оркестре, цветах, могиле, даже о поминках кто-то позаботился, но люди приходили и уходили, у них были свои дела и заботы, а Геннадий никуда не уходил, и оставался ночевать, и варил кашу Томочке (перед этим он звонил домой и справлялся у любой подошедшей к телефону соседки, как это делается), и заваривал чай, и стал необходим и незаменим этим трем вдруг осиротевшим людям. «Друг познается в. беде», – нравоучительно повторяли в классе, укоряя тех, кто сомневался в искренности чувства Геннадия Денисова.

...– А кто слышал о Генке Денисове? – наверно, у всех разом это всплыло, когда Нина напомнила о своей в чем-то все-таки незадавшейся жизни. И всплыло не только это, но главным образом и дальнейшее.

– Он, как и следовало ожидать, далеко пошел, – усмехнулся Гриша Неделин, такой же круглолицый и ушастый, каким был в детстве, разве только в полтора раза толще. – Он теперь главный конструктор...

– Что ж, парень был способный, – перебила его Нина. – И умный. И твердо знал, что делать жизнь надо уметь. Чтобы поменьше зависеть от времени, – Нина лукаво глянула на Гришу. – А почему ты не позвала его сегодня? – спросила она Лильку.

– Вот тебе здрасьте, – возмутилась Лилька. – Кому он здесь нужен? Тебе, что ли?

– А что? – с задором ответила Нина. – Даже интересно. Живем в одном городе, а хоть бы раз встретились. На улице, в театре. Как заколдовали его – не попадается мне на глаза. В сущности, ребята, не слишком ли строго мы его судили?

– Ну, ты даешь, Нинка! – удивленно протянул Виктор Потрошков.

– Почему же? Его ведь тоже надо понять.

– Ты считаешь – надо? – Гриша Неделин смотрел на Нину выжидательно.

– А как же он иначе стал бы делать свою жизнь, если бы в самом начале пути позволил себе быть сентиментальным?

– Не трепись, – сердито сказал Гриша.

...Это было весной, они кончали десятый класс. Как вырванные лучом прожектора из темноты сцены, из навсегда ушедшего далека мелькнули перед Инессой лица... Нина. Ее отчаянно-страдающие, отчаянно-упрямые глаза. Гриша Неделин, ушастый, распаленный, вскочивший с места на задней парте и размахивающий руками. Бледный, растерянный Геннадий Денисов – Инесса поразилась тогда, заметив, до чего он стал некрасив, этот красивый Генка. А у доски – школьный комсорг Галя, безжалостно правая в каждом слове, доводе и не могущая никого убедить. Многие в классе, наверно, испытывали схожее с тем, что смутно чувствовала Инесса, – неприятие этой безжалостной правоты. Сердце протестовало, бунтовало, мучилось оттого, что не совмещались в нем – правота и безжалостность. Как ее было не жалеть, Нину? Такую перед ними всеми одинокую? И без них-то несчастную.

Высокие окна их десятого-второго выходили на Исаакиевскую площадь. Солнце наискосок пробивалось через запыленные стекла, и, должно быть, в классе было светло в тот день, но он все равно видится сумрачным, словно набухшим тучами, как если бы и не было никакого солнца.