Проходчики. Всем смертям назло...

Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда московское издательство вернуло назад рукопись повести «Всем смертям назло…», когда рухнула надежда и вновь подступило отчаянье, мы уехали в деревню. Рита просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые когда-то сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары, мок в проливные дожди и мерз в лютую стужу. Я ступал по земле, на которой родился, от которой набрался сил и потом ушел в иную жизнь. Ходил и чувствовал, как обретаю покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным и стойким, как эта земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов и прадедов. «Нет, не все кончено. Я буду писать!»

А судьба (вернее сказать, брат Евгений) свела меня с корреспондентом добринской районной газеты Липецкой области Леонидом Сергеевичем Соловьевым.

Давно, еще до того, как я начал писать свой рассказ о Рите, мне удалось написать и опубликовать несколько критических статеек о вышедших в свет в ту пору книгах различных авторов. Это были скорее аннотации, иногда попытка осмыслить проблемы и жизнь, затрагиваемые в произведениях. Одна из этих статей, опубликованная в московском журнале «В мире книг», попала на глаза сельскому корреспонденту, поэту, выпускнику Литературного института имени Горького Леониду Соловьеву. Он запомнил ее, потому что та статья касалась его однокурсницы.

— А стихами или прозой не балуешься? — спросил он при знакомстве.

— Нет, — ответил я и опустил глаза.

— Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим…

— Чего ты стесняешься! — рубанул Женя. — Он парень свой. Ты же говорил, что пишешь.

— Нет. Кроме критических статей, ничего, — твердо ответил я.

Пуганая ворона куста боится. Стал бояться и я официальных печатных органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и переходило в дружбу. Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал уважение и располагал к себе. К нему-то и попал тот, уцелевший от огня, зубописный вариант повести «Всем смертям назло…». Три дня, пока она читалась, я убегал с утра в степь и мотался там как угорелый, то кляня себя, то успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в воскресенье, смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:

— Так вот что… печатать будем твою повесть.

— Как?

— Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть. Вот так, товарищ критик.

— А читать станут?

— Кто?

— Читатели.

— Я думаю, да. Ты должен лучше меня их знать, они твои земляки. Ты же вырос среди них.

— Вы знаете, Леонид Сергеевич… — и я рассказал ему о том, что уже посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо и что лучшие варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.

— Печатать твою повесть мы будем немедленно, — сказал Соловьев. — И знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный мир, там тебя ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере человеческой деятельности много прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то ни было. Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.

То были после кризиса счастливые дни. На редакционном газике, который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили по полям, фермам, садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с доярками, трактористами. Меня узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто но фотографии, напечатанной в районной газете вместе с первой главой повести. И не узнать было просто трудно: уж очень заметна отметка!

Однажды пыльные проселочные дороги моей родной Добринки завели нас в отдаленный полевой стан колхоза имени Фрунзе. Знойно припекало солнце, горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров тесной кучей толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким деревянным навесом на белых молочных флягах, вверх дном опрокинутых ведрах, на низеньких скамейках широким кругом сидели доярки. В центре круга, прямо на земле, лежал маленький, дочерна загоревший человек в синей майке и громким голосом вслух читал газету. Мы оставили за стадом газик и подошли незамеченными. Я прислушался и замер.

— «Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз, в жидкую, холодную грязь.

— Надо встать, встать, встать… — командует он и не слушается собственных команд. — Ток выключен. Кабель еще горит.

Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня…»

Где-то в синеве, над самой моей головой, колокольчиком зазвенел жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали мычит корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и поднялось вверх, к горлу. Заставляю себя слушать звуки степи, но от голоса нет спасения.

— «Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый…»