Проходящий сквозь стены

Мартен опять покраснел и пробормотал:

— Да не очень. Сегодня утром я поработал над романом, и температура подскочила до сорока одного и двух. Я беспокоюсь…

— Боже мой! — вскричал издатель. — Но он у вас не умрет?

— Кто знает, — вздохнул Мартен. — Ведь не исключены осложнения… А воспаление может перекинуться на второе легкое… Этого я особенно опасаюсь.

Издатель кое-как взял себя в руки и заметил все еще дружелюбно:

— Ну, это несерьезно. Если ваш Субирон помрет, весь роман пойдет насмарку. Сами подумайте…

— Я уже прикинул последствия его смерти, — признался Мартен, — и, правду говоря, они меня ничуть не смущают, напротив… Если он умрет, это развяжет теще руки, и она ринется навстречу судьбе, осознает свою красоту и поймет, что это для нее значит. И тут возникает любопытнейшая ситуация: прелестное создание, возбуждающее в мужчинах страстное желание, выслушивает их пылкие признания со всей безмятежностью, подобающей женщине в семьдесят один год. Вы же понимаете, она не может без конца сохранять благожелательное равнодушие по отношению к человеку, связанному с ней узами родства! Смерть Субирона позволит мне обратиться к вечной теме безучастной красоты, причем раскрыть ее совершенно по-новому, по-современному! В этом вопиющем противоречии между естеством и внешностью мне уже видится какая-то тайная, хотя еще смутная угроза, словно зачаток смерти…

Съежившись в кресле и побагровев, издатель глядел на романиста налитыми кровью глазами. Мартен, видя возбуждение собеседника, решил, что его до самого нутра проняла красота сюжета, и в упоении продолжал:

— Я так и вижу, как ее воздыхатели — и вы это тоже видите! — напрасно ищут пути к бесчувственному сердцу и умирают от отчаяния и скоротечной чахотки. Она и сама устала от этого небывалого, беспримерного приключения и в конце концов начинает ненавидеть свою иллюзорную телесную красоту. Однажды вечером, вернувшись с приема, на котором академик и молодой атташе покончили с собой у ее ног, она выливает на себя пузырек купороса и погибает в страшных мучениях. Воистину, именно такой развязки требует внутренняя правда…

Тут рассуждения Мартена были прерваны. Наклонившись над разделявшим их столом, издатель забарабанил по дереву обоими кулаками с такой яростью, что ручки, черновики договоров и сопроводительная документация в беспорядке запрыгали по столешнице. При этом он проревел, что о таком романе больше и слышать не хочет.

— Ни гроша! Слышите? Ни гроша не вложу в эту омерзительную бойню! И на аванс тоже можете не рассчитывать, это уж само собой! Не такой я дурак, чтобы поощрять ваши похоронные затеи! Хотите денег — принесите мне рукопись, в которой у всех героев до самого конца будут ясный взгляд и здоровый цвет лица. И чтобы мне ни одного покойника, ни одной агонии, даже ни одной попытки самоубийства. А до тех пор касса закрыта.

В праведном негодовании на тиранию издателя Мартен на неделю с лишним забросил свой роман. Он даже подумывал уйти из литературы и сделаться официантом в кафе или продавцом газет, чтобы во всеуслышание выразить протест против угнетения, в котором держат писателей эксплуататоры искусства и мысли. Наконец его гнев улегся, а нужда в деньгах подсказала ему приемлемые и остроумные причины, по которым начальнику отдела следовало поправиться. Таким образом, удалось благополучно избежать воспаления второго легкого, и температура начала неуклонно снижаться. Выздоровление несколько затянулось, зато окружавшая его атмосфера подспудных страстей обернулась тремя превосходными главами. Но все-таки автор смутно сожалел, что отверг первоначальный замысел, и, откровенно говоря, его грызла совесть, словно он совершил предательство по отношению к созданной им драме и ее коллизиям. Его коробило от исцеления Альфреда Субирона, а сияющая молодость тещи теперь, когда женщине уже не грозила смерть, казалась ему неприличной. То и дело ему приходилось подавлять в себе смутное желание напустить на них обоих какой-нибудь ревматизм, пускай хоть доброкачественный, чтобы он послужил им, таким нахально здоровым, предостережением о хрупкости человеческого существования. Но он слишком хорошо понимал, на какую пагубную стезю увлечет его эта скромная месть; он живо воображал распускающую лепестки чековую книжку в руках у издателя и черпал в этом образе силу устоять перед искушением. Его угрызения совести имели по крайней мере одно благодетельное следствие для романа: он был неуклонно строг к развитию сюжета. Раз уж издатель отказал ему в праве на случайное, он хотя бы старался не жертвовать психологической достоверностью.

Ближе к вечеру, сидя за рабочим столом и сражаясь с суматошной главой, Мартен услыхал звонок в дверь и крикнул: «Войдите!» В комнату вплыла дородная дама. Она была безвкусно, хоть и недешево одета и держала в руках зонтик нешуточного размера. Щеки отвисли, под глазами мешки. Бугристая кожа лилового оттенка между тройным подбородком и вырезом платья намекала на полнокровие и критический возраст.