Проходящий сквозь стены

В эту минуту один из школьников, по фамилии Картон, стал изображать вой сирены. Не дожидаясь, когда он замолчит, Мажорель начал издавать звук, похожий на гудение самолета, и, вытянув руки в стороны, принялся ходить кругами. Наконец, сбросив бомбу, он произнес «бум» и объявил:

— Готово, чуваки. Прямо на школу. Три месяца каникул.

Картон, позавидовавший его успеху, усомнился:

— Погоди, что-то уж слишком просто. Я был там. Поджидал тебя со своей зениткой.

— С зениткой? — переспросил Мажорель. — Да плевал я на твою зенитку прямо из пике.

Картона такое пренебрежение к зенитке задело. Он стал объяснять, что его отец служил артиллеристом в войсках противовоздушной обороны.

— Он сейчас в плену, — добавил Картон с гордостью.

— Мой тоже, — сказал Мажорель, вытягиваясь во весь рост. — Он в плену в Австрии.

— А мой в Силезии.

Оба школьника посмотрели друг на друга с уважением. Тут вдруг Мажорель согласился, что зенитка, конечно, могла сыграть свою роль, и, возвращаясь к пленным отцам, высокопарно заявил, что общая беда отцов особенно сближает их сыновей. Они теперь связаны на всю жизнь, заключил он. Величие момента и патетическое красноречие Мажореля так подействовали на Гюстава, что его пробрала дрожь. Компания стала спускаться по лестнице на улице Мон-Сени. Мажорель шел с Картоном впереди, по-братски положив ему руку на плечо. Некоторое время они сосредоточенно молчали, как и подобало в столь торжественную минуту их единения, затем Мажорель повернулся к школьнику, которого звали Фержё, и с чуть высокомерной доброжелательностью поинтересовался:

— Ну, дружище, а что стало с твоим отцом?

— Его демобилизовали, — ответил Фержё. — Но он много раз бывал под бомбежкой. Он нам рассказывал…

— Ну так он же не в плену, — отрезал Мажорель.

Его слова прозвучали как приговор. Фержё смутился и счел нужным оправдать отца.

— Ему не пришлось, — смиренно проговорил он.

Оба сына пленных отцов воздержались от обидных комментариев, но обменялись взглядами, выражавшими одновременно и некоторую снисходительность, и чувство собственного превосходства. Мажорель принялся что-то напевать, словно для того, чтобы отвлечь внимание спутников от только что открывшегося досадного факта, и Фержё был оскорблен таким поведением Мажореля больше, чем если бы тот высказал упрек.

Дойдя до перекрестка, компания остановилась, прежде чем расстаться.

— Мне сюда, — сказал Гюстав. — Я живу на улице Николе.

— Ну, прощайте, кланяйтесь вашей канарейке, а случится пожар, вызывайте повитуху, — насмешливо сказал Мажорель.

Все прыснули, и даже Фержё — с какой-то, может быть, излишней готовностью. Довольный Мажорель задержал маленькую руку Гюстава в своей и спросил тоном ласковым, отчасти даже шутливым, как будто ответ такого жалкого и ничтожного существа, как Гюстав, был ему известен заранее:

— Слушай, Тютя, а ведь ты нам не сказал, где твой-то отец.

Гюстав покраснел и ответил с ноткой сдержанной гордости:

— Мой отец тоже в плену.

Он сказал это, опустив голову. Когда он осмелился ее поднять, то увидел, что его товарищи смотрят на него другими глазами. Мажорель опять произнес какие-то громкие слова, скрепляющие новый союз. Теперь они трое были сыновьями пленников, и это связывало их на всю жизнь. Гюстав, на седьмом небе от предвкушения столь прекрасной дружбы, едва заметил, что Фержё загрустил, оставшись в одиночестве.

Идя по улице Николе и с удовольствием вспоминая ту минуту, которая сблизила его с Мажорелем, Гюстав в то же время испытывал какое-то смутное беспокойство; ощущение это стало вполне определенным, когда он переступил порог дома. Он вдруг почувствовал, что на него давит какой-то груз. По ступенькам, особенно самым последним, он поднимался медленно-медленно, ему хотелось, чтобы лестница не кончалась. Между пятым и шестым этажами он встретил жилицу, с которой еще не был знаком — высокую седую женщину, — и у него возникло неприятное впечатление, будто она как-то странно на него посмотрела — недоверчиво и осуждающе. Гюстав поздоровался, сняв картуз, и, хотя она очень ясно ответила: «Добрый день, мой мальчик», в жестком ее голосе ему послышался упрек. Наконец, когда он добрался до седьмого, дверь в глубине лестничной клетки приоткрылась — это была квартира Юртелей, единственных соседей, которых он знал, — и девчачий голос с усмешкой сказал: «Это Гюстав». Прежде чем дверь закрылась, он услышал, как тот же голос повторил его имя, потом его стали повторять другие, более отдаленные голоса, пока на всех этажах, из всех стен не зазвучало на все лады: «Это Гюстав. Это Гюстав».

Он толкнул дверь в кухню и чуть не вскрикнул. Отец сидел возле колыбели сестры и чинил ручку кофейника с помощью куска проволоки. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. С тех пор как его перевели на неполную рабочую неделю, он днем часто сидел дома, а мать тем временем выстаивала очередь в бакалейную лавку.

— Что это ты на меня так смотришь? Как будто не узнаешь. Ты не заболел?