Проходящий сквозь стены

В конце февраля, примерно через четыре месяца после его приезда, в ночь с субботы на воскресенье пошел снег, поэтому утром Жосс остался дома, расположился в столовой у камина и стал мирно читать газету. Как всегда, в половине двенадцатого звякнула металлическая калитка — сестра вернулась из церкви. Он взглянул в окно поверх газеты, но Валери уже прошла мимо, так что он не увидел ничего, кроме крупных белых хлопьев снега, заслонивших плотной пеленой дома на той стороне улицы. Сестра, хлопнув дверью черного хода, сразу ринулась к Жоссу.

— Посмотри мне в глаза!

Он посмотрел. Ее глаза из-под полей воскресной шляпки с белой птицей метали молнии, Валери негодующе вздернула голову и выпрямилась.

— Теперь я знаю, где ты проводишь вечера по пятницам, старый пес! Весь погряз в грехе! Мадам Жессико рассказала мне после мессы, и, само собой, весь город уже судачит о тебе!

— Ну и что? Я не сделал никому ничего плохого.

Хладнокровие Жосса привело ее в ярость, она потеряла остатки самообладания и взвыла, что он распутник, грязная скотина, бесстыжий бабник, любитель шлюх, смакуя каждое ругательство с нездоровым удовольствием. Оскорбленный нападками Валери, с его точки зрения абсолютно несправедливыми, Жосс поднялся и в качестве затравки выплюнул ей прямо в лицо куплет скабрезной песенки: «Первую девку схватил я за булки в нашем вонючем кривом переулке…» Жалобный мотив зазвучал как победный гимн, слова охаживали ее, будто хлыстом, он пел радостно, звонко, отчетливо. Сестра в нарядном теплом пальто вдруг задрожала, визгливо, истерично захихикала и сбежала на кухню, но Жосс последовал за ней, безжалостно добивая несчастную еще одним куплетом: «И, кобелина поганый и гадкий, рад, что она задрала к небу пятки…» Загнанная в угол, Валери затравленно смотрела, как брат приближался к ней, и твердила, прикрыв живот руками: «Нет! Нет! Не надо!» Сначала Жосс растерялся, потом смутился и поспешно ретировался в столовую, досадуя, что невольно поднял со дна ее души какую-то скверную муть.

В ближайшую пятницу после ужина, не желая открыто капитулировать, он, как обычно, отправился на улицу Блан-Бокен, но безо всякой радости, не в силах позабыть неприятную воскресную сцену. На следующий день Валери его не бранила, она вообще перестала с ним разговаривать в знак порицания. И отныне его вечерние вылазки случались все реже. В публичном доме он неизменно с чувством гадливой неловкости вспоминал сестру, ему казалось, что она где-то рядом, он ощущал ее присутствие в каждой комнате заведения, как-то раз она даже помешала ему в решающий миг. Так что к середине апреля со шлюхами было покончено.

И тогда же произошло еще одно событие, само по себе незначительное, но для Жосса роковое; в тот апрельский день он сидел себе в кафе у окна и любовался плацем, не предчувствуя беды. У стойки выпивали работяги, строившие дом неподалеку, они стучали, галдели, пересмеивались с хозяйкой. Шум мешал Жоссу насладиться созерцанием в полной мере, поэтому он обернулся и смерил невеж недовольным властным взглядом, призывая к тишине. Внезапно от компании отделился человек лет тридцати, пересек весь зал, подошел вплотную и сел напротив. Некоторое время он молча рассматривал Жосса в упор, словно барышник, выбирающий коня, затем проговорил с ядовитой издевкой:

— Ба, да это же ты, аджюдан Жосс, ты же, сволочь, все жилы из меня вытянул за год в Эпинале![7] Тебя в отставку выперли, так?

— Я запрещаю вам называть меня на «ты».

— Запрещаешь? А что ты мне сделаешь? В слюнях утопишь, старый хрен? На «губу» меня теперь не пошлешь, дудки! Я, ежели захочу, сам тебе в рожу плюну, подлецу, и ничего мне за это не будет. В тюрьму ты меня не отправишь как Равелина и Мино, они, верно, и сейчас гниют где-нибудь в Олероне[8] или на юге Туниса. Помнишь Равелина и Мино, гаденыш? Скажи, что помнишь, скажи, а я послушаю.

Подошли остальные рабочие, они мигом догадались, в чем дело, и с угрожающим видом окружили отставного аджюдана. Он встал, намереваясь дать им отпор. Пожалел, что не взял с собой револьвер, и про себя поклялся, что назавтра вернется и как следует проучит нахала. Между тем вмешалась хозяйка, умоляя задиру не затевать драку в ее кафе. Тот уже поутих, и все бы обошлось, если бы в этот момент не появилось двое унтер-офицеров из интендантской службы. Они сразу спросили, из-за чего такой гвалт, в душе работяги вновь зашевелилась обида, он кивком указал на своего врага и будто бы вдруг увидел его насквозь; Жосс услышал, как в присутствии двух военных, что было особенно нестерпимо, прозвучали убийственные слова:

— Этот вот у нас аджюданом был. Теперь его вытурили, но он никак не уймется, таращится исподтишка на плац, не может смириться, что власти лишился.