Проходящий сквозь стены

Валери, свидетельница преображения брата, смотрела в бессильной злобе, как он буквально светился от счастья, и никакие тактические хитрости, никакие яростные атаки не помогали ей пробиться сквозь стену его благодушия. Потеряв всякую надежду обрести над ним власть, лишенная всех преимуществ, она почувствовала себя женой, которой открыто изменяет муж, вот только у нее не было законного права покарать его, так что приходилось глотать обиды молча. Как-то вечером Жосс спустился в столовую в лучезарном настроении, напевая, — сестра отродясь не слышала, чтобы он беспечно напевал. Чуть слышное мурлыканье брата повергло ее в панику, он бесстыдно бравировал перед ней своей радостью, своей любовью.

— С чего это ты вдруг распелся? Из-за женщины, да? Одни бабы у тебя на уме! Одни непристойные песенки! Одни развратные мысли!

Она повторила слово «развратный» раз сто, пока не охрипла от возмущения. В ответ Жосс мягко пожурил ее, по-братски ласково заверил, что ее злобные нападки несправедливы, что у него ничего скабрезного и в мыслях не было.

— Клянусь, я совсем другим занят, у меня нет времени на подобные глупости. Женщины, скажешь тоже…

Он тихонько засмеялся в знак того, что теперь у него появились более насущные заботы. Однако Валери восприняла его смешок совсем иначе; снисходительность брата окончательно вывела ее из себя; она подошла к нему вплотную, так что он почувствовал на лице ее дыхание, и завопила:

— Лицемер, лжец!

Жосс думал, что она его укусит или ударит, но сестра внезапно разрыдалась и бросилась ему на шею, сдавленно причитая:

— Братик мой! Миленький! Дорогой!

Не помня себя, истекая слезами, она обняла его крепко и страстно, прижалась к нему всем телом, содрогаясь в конвульсиях, вцепилась пальцами в его плечи, приблизила рот к его рту. Жосса чуть не стошнило от крайнего отвращения, пытаясь высвободиться, он наступил каблуком на большой палец ее ноги, с трудом выпростал правую руку и двинул кулаком ей в челюсть. Валери сжала его сильней, словно не чувствуя боли, и ему пришлось еще долго колотить и пинать сестру, пока она не свалилась на пол, вся в синяках, с разбитым в кровь лицом.

Валери никогда не простила брата за то, что он видел ее в таком возбуждении. Тягостное воспоминание о мучительной схватке наполняло стыдом их обоих и ложилось мрачной тенью на повседневную жизнь. За столом они хранили гробовое молчание и старались не смотреть друг на друга. Впрочем, Жосс непрерывно думал об Ивоне даже во время еды, а потому был по-прежнему счастлив и не придавал ссоре с сестрой большого значения, ведь она не затрагивала его по существу. Соседский ребенок стал для него смыслом жизни, он желал лишь смотреть на него, улыбаться ему. Жосс даже радовался безмолвным трапезам: теперь никто не мешал ему предаваться невинным сладостным мечтам.

Брат и сестра прожили два года, не замечая друг друга; Жосс молчал, потому что ему было вправду все равно, но Валери только прикидывалась, будто не обращает на него внимания, а в действительности страстно мечтала о мести и в тишине вынашивала мрачные планы. Она могла бы выгнать его из дома, ее бы ничто не остановило, вот только пенсия брата — неплохое подспорье в хозяйстве, да и хотелось дождаться удобного случая, чтобы унизить его и взять над ним верх. Валери предполагала, что случай представится, как только дрянь, которая прибрала брата к рукам, порвет с ним, а это рано или поздно случится. Хоть бы взглянуть на нее одним глазком; роковая красотка представлялась ей прекрасной, как кинозвезда, порочной, как шлюха, похотливой, как цыганка. Валери никак не удавалось дознаться, кто она, и приблизить желанный миг разрыва, оставалось только гадать да прикидывать. Единственной ее отрадой было вредить брату по мелочам: она капала жиром на его галстуки и пиджаки, протирала в них дыры пемзой, нарочно сжигала раскаленным утюгом манжеты и воротники рубашек. Дни напролет терзала его кальсоны, а потом ставила на них заплаты самой дикой расцветки. Раньше Жосс тщательно следил за собой, но мало-помалу заметно опустился. Валери продумала все и постепенно отучила брата от опрятности и чистоплотности, постоянно подсовывая ему потертую одежду в жирных пятнах, несвежее застиранное белье и страшные стоптанные ботинки (их она изувечила с помощью точильного камня). Теперь он выглядел неряхой: по три-четыре дня ходил небритый, одевался наскоро, почти не умывался, редко мылся, так что от него дурно пахло. Сестра с удовлетворением глядела на плоды своих трудов, предвкушая скорую победу, хотя ее немало удивлял и смущал тот факт, что хорошенькая женщина еще терпит подле себя такое чудовище.