Прокламация и подсолнух

– Мне стыдно за тебя, – твердо сказал Штефан, уже ни о чем не заботясь. Он вдруг отчетливо понял, как следует поступить. – Я поеду к Тудору и попрошу прощения. Не хочу, чтобы он считал всех нас неблагодарными мерзавцами.

Николае вскочил на ноги и швырнул в него чубук.

– Посмей только, и можешь не возвращаться!

Трубка пролетела над самым плечом, но выдержки достало не уклониться.

– Посмею. Если ты забыл, кто деду помогал, кто свои дела ради наших забывал... – голос все-таки сорвался, но Штефан сглотнул и договорил: – То я никогда не забуду, кто мою маму хоронил!..

– Ах, ма-а-му! – Николае вдруг схватился за сердце и оперся на кресло, тяжко дыша. – Ах ты, гаденыш, вот чем попрекаешь! В самом деле, кому бы сучку хоронить, как не кобелю, который к ней таскался!

– Ч-что?.. – язык застрял в глотке, и рука потянулась нашарить рукоятку за поясом, и жаль стало оставленных пистолетов – он бы выстрелил, не раздумывая! – Не смей... Не смей про маму... так...

– Не сметь?! – рявкнул отец. – Мерзавец неблагодарный! Весь в свою потаскуху-мамашу! Мало, что с приказчиком путалась, так совести не хватило даже в подоле не принести! Мой сын бы никогда...

– Да хорошо бы не твой! – заорал Штефан, в бессильной ярости сжимая эфес. – Я бы хоть убить тебя мог за маму!

– Вон из моего дома! – хлесткий удар обжег лицо, во рту стало враз солоно. И сквозь звон от пощечины едва донеслось последнее, презрительное и едкое: – Выблядок Тудоровский!

Штефан развернулся и выскочил в коридор, почти ничего не видя сквозь застящую глаза багровую муть и слезы. Едва не сшиб с ног старого Петру, который хотел заступить ему дорогу у самых дверей, налетел так, что старик охнул и шарахнулся, и Штефан пробежал дальше. А в спину ему неслись истошные вопли: «Не держать! Убирайся! Проклинаю!»

Он добрался до комнаты, захлопнул дверь и сполз по ней на пол. Все происходящее казалось каким-то кошмарным сном. Не то что осмыслить, толком осознать случившееся не получалось. Перед глазами все стояло перекошенное лицо отца, а в ушах слышались его крики.

За что? Как он мог так – про маму?

Сколько он просидел, Штефан не смог бы сказать даже под дулом пистолета. Когда из разбитой губы перестала идти кровь, он почувствовал, что неподвижность и тишина стали невыносимы, и все-таки поднялся. Ноги подкашивались: едва доплелся до стола. Графинчик с водой приятно охолодил ладонь, и захотелось швырнуть его в стену, чтобы кошмар закончился.

Штефан с трудом пересилил себя и поднял графин. Первый глоток сделал с трудом, но тотчас начал жадно глотать, захлебываясь, проливая половину. Холодные струйки побежали по подбородку, затекая за воротник. Он с трудом оторвался от горлышка, плеснул воды на ладонь и вытер лицо. Стало чуть легче. Он наклонил голову и вывернул весь графин себе на затылок. За шиворот хлынуло мокрым холодом, на полу растеклась лужа, но в голове немного прояснилось.

Штефан отставил пустой графин. В углу валялись брошенные в день приезда седельные сумки. Так толком и не разобранные. Основную часть вещей он отправил из Вены почтовой каретой, а сам добирался верхом.

– Боер... – послышался от двери голос Петру.

Штефан даже не вздрогнул, хотя за своими мыслями и не слышал, как кто-то вошел в комнату. Он покосился через плечо, перехватил жалостливый взгляд и тихо попросил:

– Петру... Вели, чтобы моего гнедого заседлали.

Тот по-стариковски всплеснул руками.

– Да как же это, боер? Куда ты?

При старике почему-то стало легче. Штефан почти весело швырнул на стол раскрытую сумку, сгреб в тряпку разбросанный комплект для чистки оружия. Следом отправился мешочек с пулями. За пистолет он взялся и вовсе твердой рукой.

– Ты же сам слышал, как... господин Николае, – назвать этого человека сейчас отцом язык не повернулся, – велел мне убираться.

Петру ахнул, шагнул к нему, ухватился за сумку.

– Да что ты, боер, Господи помилуй! Или ты его нрава не знаешь?

Штефан молча протянул руку, но старик умоляюще отступил, не давая сумки.

– Голубчик мой! Боер Штефанел! Да помилуй, родной, что ж ты все за чистую монету-то?.. – он пятился назад, и Штефан шел за ним, чувствуя себя полным недоумком. – Да попей водички, сам охолони, он ведь к утру отойдет! Ты только не перечь ему, родной, Христом-богом прошу, не перечь снова! Повинись лучше, прощения попроси! Все и наладится!

– Что наладится, Петру? Он отойдет, говоришь?! А я?! Отдай!

Штефан рванул к себе несчастную сумку, оттуда что-то вывалилось, и Петру, тяжко качая седой головой, опустился на колени.

– Ой, порох! Ой, беда-то какая!.. Да куды ж дите отпустят... Да попей ты водички, остынь, спать ложись! Ночь на дворе!..

Штефан его больше не слушал. Вернув сумку на стол, он отпер ящики и теперь рылся в них, вытаскивал остатки денег и швырял, не пересчитывая. Под руку вдруг подвернулись часы – дедовы, с красивыми брелоками, и рука дрогнула. Как же? Уехать?.. Отсюда?..

Петру, видно, приметил эту заминку – шумно завздыхал над ухом.

– О дедовой памяти бы подумал, боер! Каково бы господину Ионицэ сейчас?