Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   -Это может взволновать и филолога,- спокойно продолжил Верейский, - у которого тут же возникнет страшноватая, но очень четкая и немного инфернальная ассоциация: "Бесы", разговор Лизы и Ставрогина, "оставившего мгновенье за собой..." Но ведь Лиза "поняла как-то в эту ночь", что её вовсе не любят. Но в самом этом разговоре со стороны "пылкого жениха" слишком много желания взбесить невесту и получить отказ. В итоге, получив отказ Сусловой, Достоевский не впадает в скорбь, но в том же месяце увлекается Корвин-Круковской, потом - Сниткиной. Нельзя не увидеть в этой сусловской истории просто эпизод, и весьма раздутый.

   Вспомним и свидетельство Страхова: "С чрезвычайной ясностью в нём обнаруживалось особенного рода раздвоение, состоящее в том, что человек предается очень живо известным мыслям и чувствам, но сохраняет в душе неподдающуюся и неколеблющуюся точку, с которой смотрит на самого себя, на свои мысли и чувства. Он сам иногда говорил об этом свойстве и называл его рефлексией..." Рефлектировать Федор Михайлович и вправду любил...

   Елена же Штакеншнейдер, женщина умнейшая, дает психологически верный портрет Сусловой периода её близости с Достоевским: "Мама подошла к Сусловой в полной уверенности, что девушка с обстриженными волосами, в костюме, издали похожем на мужской, везде являющаяся одна, посещавшая университет, пишущая, одним словом эмансипированная, должна непременно быть не только умна, но и образованна. Она забыла, что желание учиться ещё не учёность, что сила воли, сбросившая предрассудки, вдруг ничего не даёт... Суслова, ещё недавно познакомившаяся с анализом, ещё не пришедшая в себя, ещё удивленная, открывшая в себе целый хаос, слишком занята этим хаосом, она наблюдает за ним, за собой, за другими наблюдать она не может, не умеет...".

   Это же понимает и Достоевский. Во всяком случае, в письме, написанном им в апреле 1865 г. сестре Сусловой Надежде, он очень откровенно говорит беспощадную правду: "...Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви её, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: "Ты немножко опоздал приехать", то есть она полюбила другого, тогда как две недели тому назад ещё горячо писала, что любит меня. Я люблю её ещё до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить её. Она не стоит такой любви. Мне жаль её, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья. Может быть, письмо мое к ней, на которое она жалуется, написано раздражительно. Но оно не грубо. Она в нём считает грубостью то, что я осмелился говорить ей наперекор, осмелился выказать, как мне больно. Она меня третировала всегда свысока. Она обиделась тем, что и я захотел, наконец, заговорить, пожаловаться, противоречить ей. Она не допускает равенства в отношениях наших. В отношениях со мной в ней вовсе нет человечности. Ведь она знает, что я люблю её до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай...".

   Но опять же замечу, что в письме этом, несмотря на слова о любви, слишком много рассудительности и бесстрастия...Проще говоря, рефлексии... Господа, - жалобно прервался Верейский, - долго мне ещё себя насиловать? Тем более что право бросить камень в прелюбодея есть только у безгрешного, но безгрешные не швыряют камни в чужие головы....

   -У вас все задатки следователя, Верейский, - похвалил Муромов. - Надо на досуге прочитать этот дневник... Вы заинтересовали меня.

   -Ладно, пошли дальше, - великодушно разрешил Голембиовский, - есть что еще сказать?

   Верейский сразу приободрился и, несмотря на то, что вроде все сказал, торопливо продолжил: