Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   -О, Боже мой... Опустим это, коллеги, - страдальчески поморщился Верейский. - Я скажу то, что просто заметил сам. Н. Гитович свидетельствует, что один из решающих периодов своей жизни, последние гимназические годы в Таганроге - Чехов провёл в одиночестве, и при своем появлении в университетском, а позже литературном кругу предстал уже сложившимся человеком - с огромной выдержкой, необычайной силой воли и целомудренной скрытностью, "неуловимостью". Занятия медициной, по его словам, не только обогатили его знаниями, но и раздвинули область его наблюдений: профессия врача и разъезды, с ней связанные, сталкивали с самыми разными слоями общества.

   -Да, и тут будет кстати, коллега, одно замечание, - кивнул Муромов, - Станиславский приводит пример не просто знаний, но и некоторой даже прозорливости Чехова, "Антон Павлович, пишет он, был великолепный физиономист. Однажды ко мне в уборную зашел один человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него, сидел с серьезным лицом, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда тот ушёл, Антон Павлович в течение вечера неоднократно подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина. Когда я стал спрашивать о причине такого внимания, Антон Павлович мне сказал: "Послушайте, он же самоубийца". Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился..."

   -Интересно, весьма интересно, - кивнул Верейский, - но я продолжу. Ранний период творчества не баловал его особой известностью. Лазарев-Грузинский со слов самого Чехова пишет, что его сокурсники ничуть им не интересовались: "Я в университете начал работать в журналах с первого курса; пока учился, успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом "А. Чехонте", который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то, и баста". Как раз в последние годы, замечает далее Лазарев, судьба сводила меня с товарищами Чехова по университету, но кроме того, что Чехов ходил на лекции аккуратно и садился где-то "близ окошка", они не могли дать ни одной характерной бытовой черты".

   Для этого периода характерна феерия незамысловатых приключений, веселых выдумок, дружеских попоек, и пусть вы, коллега, - Верейский повернулся к Ригеру, - правы, необременительных любовных связей. Однако дружеские связи... это вопрос спорный. Лазарев-Грузинский утверждает: "Большими друзьями Чехова были архитектор Шехтель, пейзажист Левитан, он очень дружил с артистами - покойным Свободиным, здравствующим Давыдовым, позже - с Потапенкой, с Максимом Горьким". Но Игнатий Потапенко, названный другом Чехова, уверен в обратном: "У Чехова не было друзей. То обстоятельство, что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склонен объяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, эти люди вполне искренне считали себя его друзьями, они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открыть перед ним всю душу. Может быть, и открывали. Но он-то свою не раскрывал ни перед кем". Лазарев-Грузинский с последним согласен: "Многие говорят о сдержанности, скрытности Чехова. Конечно, он не видел нужды исповедоваться первому встречному". Лазареву вторит Куприн: "Думается, что он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне, но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы" Это подметил и Владимир Немирович-Данченко: "В общении был любезен, без малейшей слащавости, прост, внутренне изящен. Но и с холодком". Потапенко замечал, что "его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то, казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этот человек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза". И, наконец, Бунин. "Слишком своеобразный, сложный был он человек, душа скрытная. Замечательная есть строка в его записной книжке: "Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один..."

   -Простите, Алеша, вы обещали свои выводы... - мягко напомнил Муромов.

   Верейский кивнул.

   -Я к ним подхожу.- Все, написанное Чеховым до 1888 года, это по большей части юмористические пустяки. Дальше - вдруг, без всякого внешнего повода, с 28 лет происходит резкий сбой. Всё, написанное Чеховым с этого года, несёт печать безнадежности. Он по-прежнему смеётся - но уже не над ограниченностью и пошлостью, как раньше, а над человеческой жизнью, надеждами и чаяниями, над стремлениями и поисками. Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее - стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. Чехов уподобляется Лернейской гидре, и одним прикосновением, дыханием и даже взглядом убивает все, чем живут люди.Это духовное преступление.