Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   Глава 11. "Смертник"

   "Если я обречён, то обречён не только на смерть,

   но и на сопротивление до самой смерти".

   Франц Кафка.

   -Ну, и кто следующий? Чехов?

   -Да, пожалуй.

   -Если вы, Борис Вениаминович, решите выбросить его из литературы, мне даже страшно представить физиономию Шапиро, - расхохотался Ригер, - его диссертация...

   -А за что его выкидывать-то? Человек вроде приличный, - удивился Верейский. Он помнил, что на факультете все дамы-филологи были подлинно без ума от Чехова. Чехов был словно лакмусовой бумагой духовности, а любовь к нему - патентом на "культурность".

   Сам Верейский, однако, Чехова не любил и когда-то, прочтя всего, больше к классику не возвращался даже на досуге - не тянуло. Теперь перечитывал, листал мемуары, просмотрел многие исследования. Понимание пришло быстро, - тяжелое, удручающее. Верейский хотел было поделиться с Ригером, но что-то остановило. В итоге, на новой встрече на кафедре - снова под коньяк и кофе, ибо Голембиовский ослабил режим - начал излагать всем известное и очевидное, пообещав коллегам напоследок поделиться своими догадками и некоторыми испугавшими его самого выводами.

   -Чехов - единственный русский писатель, чью красоту в молодости отмечают даже мужчины. "Я увидел самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое только мне приходилось встречать в жизни", - писал Александр Куприн, убежденно прибавляя, что чеховское лицо "никогда не могла уловить фотография, и не понял и не прочувствовал ни один из писавших с него художников". Лазарев-Грузинский тоже свидетельствует: "В восьмидесятых годах, когда я познакомился с Чеховым, он казался мне очень красивым, но мне хотелось услышать женское мнение о наружности Чехова, и я спросил женщину, когда-то встречавшуюся с Чеховым, что представлял тот собой на женский взгляд? Она ответила: "Он был очень красив..." Вот С. Елпатьевский: "Красивый, изящный, он был тихий, немного застенчивый, с негромким смешком, с медлительными движениями, с мягким, терпимым и немножко скептическим, насмешливым отношением к жизни и людям".

   Среди его снимков подлинно есть замечательные, которые подтверждают восторженные слова Константина Коровина: "Он был красавец..." Владимир Немирович-Данченко более сдержан, он пишет: "Его можно было назвать скорее красивым. Хороший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. Держался он скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный. Низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности. Его улыбка быстро появлялась и так же быстро исчезала" Владимир Короленко встретил его в конце 90-х. "В этом лице, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, светились одновременно мыслью и какой-то почти детской непосредственностью" И наконец, Владимир Ладыженский: "Молодой и красивый, с прекрасными задумчивыми глазами, он на меня с первого же раза произвел неотразимое, чарующее впечатление. Чехов показался малоразговорчивым, каким он и был на самом деле. Говорил он, не произнося, так сказать, монологов. В его ответах проскальзывала иногда ирония, и я подметил при этом одну особенность: перед тем, как сказать что-нибудь значительно-остроумное, его глаза вспыхивали мгновенной веселостью, но только мгновенной. Эта веселость потухала так же внезапно, как и появлялась, и острое замечание произносилось серьезным тоном, тем сильнее действовавшим на слушателя"

   И ещё два впечатления - второй половины жизни. Илья Репин: "Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он казался несокрушимым силачом по складу тела и души". И Константин Станиславский: "Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать назад голову придавала ему такой вид, - но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог".