Проклятая доля

Это не следует рассматривать слишком узко: не существует совершенных операций, и ни раб, ни господин полностью не сводимы к порядку вещей. Раб - вещь для хозяина; он принимает эту ситуацию, предпочитая ее смерти; он утрачивает для самого себя часть своей внутренней ценности, так как ему недостаточно быть тем-то или тем-то: надо в то же время быть тем-то или тем-то для другого. Точно также и хозяин перестал быть для раба "ближним", он от него глубоко отделен: даже если равные хозяину по-прежнему видят в нем человека, даже если он всегда является человеком для других, отныне он попадает в мир, где человек может быть только вещью. И вот та же самая нищета простирается и над человеческой жизнью, и над полями в серый день. Серый день, когда солнечные лучи ровно рассеиваются облаками, а игры света затухают, как будто "возвращает вещи к тому, что они есть". Ошибка очевидна: то, что передо мной, - всегда не что иное, как вселенная, а вселенная - не вещь, и я нисколько не ошибусь, если увижу ее блеск при свете солнца. Но когда солнце скроется, я более четко вижу амбар, поле, изгородь. Я не вижу больше сияния света, играющего на стенах амбара, но этот амбар или эта изгородь встают, подобно ширме, между вселенной и мною.

Так и рабство вводит в мир отсутствие света, то есть отдельное положение всякой вещи, сведенной к тому применению, которое она имеет. Свет или сияние обнаруживают сокровенность жизни - то, чем жизнь является глубинно, - которая воспринимается субъектом как нечто равное ему самому и как прозрачность вселенной.

Но сведение "того, что есть", к порядку вещей не ограничивается рабством. Рабство отменено, однако нам самим знакомы такие аспекты социальной жизни, когда человек низведен до уровня вещей, и нам следует знать, что при таком низведении рабство не заставит себя долго ждать. Возникновение труда в мире с самого начала заменило внутреннее измерение и глубину желания, а также свободные проявления его неистовства разумной последовательностью, при которой истина настоящего мгновения уже не важна, но важен конечный результат операций. Первый труд заложил основы мира вещей, которому в общем соответствует профанный мир древних. С момента основания мира вещей человек и сам превращается в одну из вещей этого мира, по крайней мере на то время, пока он трудится. Этого-то вырождения человек всегда и стремился избежать. В своих странных мифах, в своих жестоких обрядах человек в первую очередь ориентирован на поиски утраченной сокровенности.

Религия и есть это длительное усилие, этот тревожный поиск: речь всегда идет о том, чтобы вырваться из порядка реального, из убожества вещей, чтобы вернуться к порядку божественного; животное или растение, которыми человек; пользуется (как если бы они обладали ценностью лишь для него, не обладая ценностью для самих себя), возвращаются к истине сокровенного мира; человек устанавливает сакральное общение с этим миром, в свою очередь возвращающее его к внутренней свободе.

Смысл этой глубинной свободы дается в уничтожении, сущность которого - потреблять без выгоды то, что могло сохраниться в последовательности полезных дел. Жертвоприношение уничтожает то, что освящает. Оно не обязательно разрушает подобно огшо; только разрывается нить, связующая приносимое в жертву с миром полезной активности, однако это разделение имеет смысл окончательного потребления; освященную жертву невозможно вернуть к порядку реальности. Этот принцип открывает пугь безудержности, он высвобождает насилие, оставляя ему пространство, где насилие царит безраздельно.