Проклятая и безликая

Я находилась в растерянности, которую не ощущала очень долго, и которую, пожалуй, могла в первые назвать слабостью. Разумеется, часто я ощущала себя беспомощно, я не могла очень многое, зачастую, вынужденная искать обходные пути, только бы выполнить свое обязательство. Но именно сейчас, я точно познала всеобъемлющую слабость перед лицом не только мир, но и самой себя. Я проигрывала не только схватку с окружающей меня действительностью, но и внутри разрывалась между двумя путями, не в силах найти нужный. Это подрывало все мое естество, начиная от простейшего равновесия и заканчивая головной болью, медленно возникающей сначала у висков, потом у затылка и в конце во лбу. Нужно было что-то делать, мой выбранный путь казался неправильным, аколит здесь далеко не ради правды, он жаждет пыток, крови еретика, он не даст ему выжить, не стремится к этому. Мне... Нельзя позволить этому случится, даже несмотря на все мои проблемы, всю немощность, я обязана добиться честного допроса, кровавого, но имеющего в своей основе вовсе не жажду насилия, а жажду узнать правду, понять суть и смысл действий жреца, почему он опустился в ересь. Тело престарелого мужчины было оставлено на одном из стульев, быстро обмотано веревками по рукам и ногам и в конечном итоге, предстало перед нами во всем своем пугающем унизительном виде. И во время этого, я бессильно смотрела, как жестоко аколит стягивал веревки, как он бормотал о предательстве, о каре, о возмездии и крови. Последнее слово и вовсе заставляло его подергиваться в жажде, которую он не мог утолить простыми причитаниями. Я ненавидела его за это, я не могла простить его, не могла забыть о грехах, что тот совершал. Юноша, такой бесчеловечный, кто сам творил ужасные грехи, кто предал Близнецов сейчас пытался казаться праведником, какой абсурдный бред! Он судил жреца так, словно являлся самым святым, самым чистым из всех, словно был достоин вынести смертный приговор, привести его в исполнение, не следуя никаким правилам, законам и традициям… Не понеся в итоге за свое бесчеловечное зверство абсолютно никакого наказания, что являлось предательством, истинным предательством, допустить которое... Я не могла. Меня жег гнев, меня трясло от ненависти к нему, от святого презрения, которое не было заслуженным. Он служил Архитектору, он пытался исправить свои ошибки, но делал это так зазорно, так извращено, грубо, что раз за разом я возвращалась к мысли, что его смерть была бы благом для всего нашего мира. Раз за разом я ощущала, как мои руки самостоятельно тянутся к нему, желая принести боль, пустить алую кровь и смотреть, как он очищается, как он становится праведнее с каждым новым шрамом, что я оставлю на его мертвецки бледном, болезненном теле. Нет… я не позволю ему провести этот суд, он не станет тем, кто прольет кровь жреца, он не заслужил этого, он ничем не лучше чем мужчина... Во многом он даже был хуже. Но и оставлять жреца в покое… нельзя, как бы мне не хотелось проявить сочувствие, подобное было недопустимо. Первый шаг к пособничеству это слабость перед лицом ереси, это подчинение и сочувствие к тем, кто нарушил Их волю... И неважно, что преследовал человек, опустившись во тьму, из которой нет пути обратно. И жрец являлся еретиком, подобное нельзя было просто игнорировать или простить, не воздав по заслугам, он предал богов, своих господ, которым клялся, свято клялся служить. Ересь священников недопустима поскольку они являются вернейшими слугами богов, которым должны служить без зазрения совести и отдавшись до самого последнего вздоха. Нарушив Их планы, он заставил Мирен биться в агонии, причинил ей ужасную попытку, разочаровавшись в вере, которую должен был беречь и охранять. Это место гнило от грехов, мне было слишком сложно принять тот факт, что судьей обязана оказаться именно я, подобное было так же несправедливо, как кара от Аколита. Я тоже запятнана тьмой, и я тоже не достойна судить предавшего жреца крови, поскольку сама сомневаюсь, сама готова зайти дальше, но при этом, я ни разу не предала Их, что отличало меня от еретиков и заблудших, но совесть терзала душу, не давая взяться за кинжал. Благо, есть одна, кто светла, кто по-прежнему хранит в душе девственную чистоту, веря в наших Богов без пререканий и терзаний. Та единственная кто останется достойным, праведным судьей, кому я готова отдать честь стать палачом… пусть я и не выносила того, ради чего творилась та справедливость, которую мы собираемся воплотить в жизнь. Он не заслужил боли, в его голосе не было одержимого безумия, только печаль, боль, которую так просто понять, и которой так хочется сочувствовать, но несмотря на это, жрец оставался еретиком, достойным наказания, который действительно разочаровался в своей вере... И более того, покусился на жизнь, здоровье и святость матриарха. И пока Гвин возносит его кару на земле, орудия клинком, пламенем и болью я смогу увидеть, достоин ли мужчина смерти, насколько чисты его помыслы и осталось ли в нем хоть что-нибудь от человеческого… есть ли хоть какая-то возможность, вернуть в его свет, о котором так страстно молятся тысячи, и тысячи праведников, или же больше... Его разум не способен верить в святость.