– Мертвый… – проговорил Чед. – Господь всемогущий. Он мертв.
Европеец пробормотал что-то утвердительное.
Чед улыбнулся. Может, насчет разрушительной волны их обманули. Возможно, расчеты преподобного ошибочны, и Всемирный потоп не обрушится на них еще несколько месяцев. Какое это имеет значение? Ему было что рассказать – такие истории. Даже Блисс, со всеми его разговорами о демонах в душе полушария, не знал о подобных сценах. Святой наблюдал за ними, облизывая губы в предвкушении.
В коридоре Уайтхеду удалось отползти на три-четыре ярда от входной двери, и он увидел Марти, который сумел встать. Прислонившись к косяку ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поманил его рукой. Пошатываясь, Марти вышел в коридор; те, кто собрался в игорной комнате, не обращали на него внимания. Здесь царила темнота; свет в игорной комнате, мертвенно-бледный свет свечей, был почти полностью отсечен частично закрытой дверью.
Марти опустился на колени рядом с Уайтхедом. Старик схватил его за рубашку.
– Ты должен достать ее, – сказал он, и его голос почти затих; глаза вылезли из орбит, в бороде запеклась кровь, и с каждым словом ее становилось все больше, но он держался крепко. – Достань ее, Марти, – прошипел он.
– О чем ты говоришь?
– Она у него, – сказал Уайтхед. – Внутри него. Достань ее, ради бога, или она останется там навсегда, как все остальные.
Его глаза метнулись в сторону лестничной площадки, вспомнив разрушенную Мурановскую площадь. Неужели она уже там? Пленница под древом, где нетерпеливые руки Васильева уже шарят по ее телу? Губы старика задрожали.
– Не могу… позволить ему сцапать ее, парень, – сказал он. – Ты меня слышишь. Нельзя, чтобы он ее сцапал.
Марти с трудом собрал обрывки сказанного в нечто осмысленное. Неужели Уайтхед намекает на то, что он должен найти дорогу внутрь Мамуляна и вернуть Карис? Это было невозможно.
– Я не могу, – сказал он.
Старик изобразил отвращение и отпустил Марти, будто тот превратился в кучу экскрементов. Он с трудом отвернулся.
Марти посмотрел в сторону игровой комнаты. Сквозь щель в двери он видел, как Мамулян приближается к безошибочно узнаваемой фигуре Пожирателя Бритв. На лице Европейца отразилась слабость. Марти некоторое время изучал его, затем перевел взгляд на ноги Европейца. Карис лежала там, ее лицо застыло, кожа сияла. Он ничего не мог поделать; почему папа не оставил его в покое, не позволил убежать в ночь и залечить синяки? Он ничего не мог поделать.
И если он убежит, найдет место, где можно спрятаться, исцелиться, сможет ли он когда-нибудь смыть запах своей трусости? Не будет ли этот миг – дороги, разделяющиеся снова и снова, – навсегда выжжен в его снах? Он снова посмотрел на
– Достань ее, – все еще говорил Уайтхед, повторяя катехизис до последнего вздоха. – Достань. Достань.
Марти просил Карис о чем-то подобном – пойти в логово сумасшедшего и вернуться с рассказом. Как он мог теперь не отплатить ей тем же? Достать ее. Достать. Слова
Но как это сделать? Он попытался вспомнить, как это делала она, но процедура была слишком сложной – омовение, молчание, – и, конечно, у него имелось мало возможностей совершить путешествие до того, как обстоятельства изменятся. Его единственным источником надежды была окровавленная рубашка как данность – свидетельство того, что он почувствовал по пути сюда, когда Карис сломала какой-то барьер в его голове, и дыра, однажды проделанная, осталась навсегда. Вероятно, его разум сможет проникнуть к ней через рану, которую она открыла, отслеживая ее запах так же безжалостно, как она преследовала его.
Он закрыл глаза, отгораживаясь от коридора, Уайтхеда и тела, лежащего у ног Европейца. Зрение – ловушка, как она однажды сказала. Усилия тоже. Он должен отпустить ее. Пусть инстинкт и воображение приведут его туда, куда не могут привести здравый смысл и разум.
Марти без всяких усилий призвал ее образ, выбросив из головы унылый факт ее трупа и узрев вместо этого ее живую улыбку. Мысленно произнес ее имя, и через несколько мгновений она пришла к нему: смеющаяся, обнаженная, озадаченная, раскаивающаяся. Но он не стал вдаваться в подробности, оставив в ноющей голове только ее сущностное присутствие.
Она – его греза. Рана открыта, ему было больно снова прикоснуться к ней. Кровь текла в его открытый рот, но ощущение казалось отдаленным. Это не имело отношения к его теперешнему состоянию, которое становилось все более смещенным. Он чувствовал, будто скользит прочь из собственного тела. Оно было излишним, как отходы производства. Легкость процедуры поражала; его беспокоило только то, что он стал слишком нетерпеливым; он должен контролировать возбуждение из страха потерять осторожность и быть обнаруженным.