Проклятая игра

Кроме того, Карис все еще говорила во сне. Возможно, не голосом Мамуляна, тем осторожным, петляющим, ироничным голосом, который он знал и ненавидел. Она даже не произносила слов как таковых. Только обрывки звуков: шум крабов, птиц, запертых на чердаке. Стрекот и царапанье, будто она или что-то в ней трудилось, чтобы заново изобрести забытый словарь. В нем еще не было ничего человеческого, но он был уверен, что Европеец прячется внутри. Чем больше он слушал, тем больше ему казалось, что он слышит порядок в этом бормотании; тем сильнее шум, который издавал ее спящий язык, походил на звук неба, не поспевающего за речью. Эта мысль заставила его вспотеть.

Потом, накануне этой ночи несущихся облаков, он внезапно проснулся в четыре часа утра. Конечно, ему снились ужасные сны, и он полагал, что они будут сниться еще много лет. Но сегодня они не ограничивались его головой, а были рядом. Теперь они были рядом.

Карис не лежала рядом с ним на узкой кровати. Она стояла посреди комнаты с закрытыми глазами; мелкие мышцы ее лица необъяснимым образом подергивались. Она снова говорила или, по крайней мере, попыталась говорить, и на этот раз он знал, знал без тени сомнения, что каким-то образом Мамулян все еще в ней.

Он позвал ее по имени, но она не подала виду, что проснулась. Встав с кровати, он пересек комнату, направляясь к ней, но стоило приблизиться, как воздух вокруг них, казалось, наполнился тьмой. Ее бессвязные речи стали настойчивее, и он почувствовал, что темнота сгущается. У него зачесались лицо и грудь, защипало глаза.

Он снова позвал ее по имени, теперь громко. Ответа не последовало. По ней начали скользить тени, хотя в комнате не было света, который мог бы их отбросить. Он вгляделся в ее бормочущее лицо: тени напоминали блики, отбрасываемые светом сквозь усыпанные цветами ветви, словно она стояла в тени дерева.

Над ним что-то вздохнуло. Он поднял голову. Потолок исчез. На его месте раскинулся узор из ветвей, растущих прямо у него на глазах. Он не сомневался, что ее слова были в самом корне, и с каждым произнесенным ею слогом они становились все мощнее и запутаннее. Ветви колыхались, набухая, выпускали отростки, которые в считаные секунды становились тяжелыми от листвы. Но хоть древо и выглядело полным жизни, в каждой его почке таилась порча. Его листья были черными и блестели не от сока, а от гнилостного пота. Паразиты сновали вверх-вниз по ветвям; зловонные лепестки падали как снег, обнажая плоды.

До чего ужасные плоды! Связка ножей, перевязанных лентой, словно подарок убийце. Голова ребенка, висящая на заплетенных в косы волосах. Одну ветку обвили человеческие кишки, с другой свисала клетка, в которой заживо горела птица. Все это сувениры, память о прежних злодеяниях. И был ли коллекционер здесь, среди своих сувениров?

Что-то шевельнулось в бурлящей темноте над головой Марти, и это была не крыса. Он слышал шепот. Там человеческие существа покоились в гнили. И они спускались вниз, чтобы он присоединился к ним.

Он протянул руку сквозь кипящий воздух и взял Карис за руку. Она казалась мягкой, будто плоть вот-вот должна была разделиться под его нажимом. Глаза под сомкнутыми веками закатились, как у помешанной на сцене; ее рот все еще произносил слова, которые сотворили древо.

– Прекрати, – сказал он, но она продолжала болтать.

Он схватил ее обеими руками и закричал, чтобы она заткнулась, тряся при этом. Над ними заскрипели ветки, и на него посыпались веточки.

– Просыпайся, черт бы тебя побрал, – сказал он ей. – Карис! Это Марти, я, Марти! Проснись, ради бога.

Он почувствовал что-то в своих волосах и, подняв глаза, увидел женщину, плюющую на него жемчужной нитью слюны. Она брызнула ему в лицо, холодная как лед. Паника нарастала, он начал кричать на Карис, чтобы та остановилась, и, когда это не удалось, сильно ударил ее по лицу. На мгновение поток заклинаний прервался. Древо и его обитатели недовольно заворчали. Он ударил ее снова, сильнее; увидел, что лихорадка под ее веками начала спадать. Он снова позвал ее и встряхнул. Ее рот приоткрылся; нервный тик прекратился, ужасная сосредоточенность покинула лицо. Древо задрожало.

– Пожалуйста… – взмолился он, – проснись.

Черные листья съежились и исчезли, лихорадочные ветви утратили тщеславие.

Она открыла глаза.

Бормоча от досады, гниль сгнила и ушла в небытие.

След от его руки все еще зрел на ее щеке, но она, видимо, не заметила ударов. Ее голос был затуманен сном, когда она сказала:

– Что случилось?

Он крепко обнял ее, не чувствуя себя достаточно храбрым, чтобы озвучить хоть какой-то ответ. Только сказал:

– Тебе что-то приснилось.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Я не помню, – сказала она, а потом, заметив, что у него дрожат руки, спросила: – Что случилось?

– Кошмар, – сказал он.

– Почему я не в постели?

– Я пытался тебя разбудить.

Она пристально посмотрела на него.

– Не хочу, чтобы меня будили, – сказала она. – Я и так достаточно устала. – Она высвободилась. – Я хочу вернуться в постель.