Проклятая картина Крамского

Она ворвалась в дом и на крыльях собольей шубки своей принесла влажные петербужские туманы… И наверное, была хороша, ежели и Давид, и мужчина, с которым он беседу имел, и Амалия – куда ж без нее-то? – замерли. Воззрились на Матрену с немалым восхищением.

– Кого? – Впрочем, восхищение мигом сгинуло, и на лице Давидовом появилось хорошо знакомое Матрене выражение – смертельной тоски. Будто само лицезрение ее для Давида ныне тягостно.

– Тетушку твою! Мизюкову!

Матрена мило улыбнулась гостю, чье лицо казалось знакомым. Значит, доводилось ему прежде бывать в огромном доме Бестужевых. А может, случалось встретиться где-нибудь в свете, но эта встреча, в отличие от утренней, была мимолетна, а потому не оставила в памяти имени.

Гость был молод, пожалуй, был бы еще моложе, если бы не неопрятная клочковатая борода. Не сказать чтобы нехорош собой, скорее уж имел обличье насквозь обыкновенное. Сутуловат. Неловок. И костюм на нем был не высшего классу, зато вот взгляд… Взгляд его, холодный, равнодушный, буквально впился в Матрену. Она на мгновенье ощутила себя бабочкою, насаженной на иглу.

И отпрянуть бы.

Закрыться.

Но нет, смотрит в серые глаза, и сил не имеет отвернуться.

– Представляешь! Я в пролетке… ехала… Гуляла по Набережной… а тут она и в экипаже. Сидит, такая вся важная…

Матрена позволила шубе соскользнуть с плеч.

– И главное, меня заметила, узнала…

Тетушке Давид писал, она точно это знала, но опять же не желала вникать в содержание тех писем. Лишь радовалась, что, явившись в Петербург, Мизюкова нашла где остановиться, помимо этого дома. Небось, так и не примирилась с сестрицей.

И то счастье.

Много было бы радости лицезреть ее, раздобревшую, располневшую, каждый день.

– И так, знаешь ли, машет… мол, подзывает…

Господин, которого давно следовало бы представить, смотрел на Матрену неотрывно, подмечая каждое ее движение, будто не было для него зрелища интересней.

– А ты? – Давид соизволил включиться в беседу.

– А что я? – Матрена повела плечиком. – Я уже, чай, не ее личная горничная, чтобы бросаться по малейшему зову… Думала, буду руки ей целовать? Благодарить?

– Разве доброта не стоит благодарности?

Амалия, кто бы сомневался, что не сумеет она промолчать.

– Чья доброта? Ее? Она никогда-то не была особо добра… и думала лишь о себе… Не обижайся, дорогой, я ценю все, что ты для меня сделал.

И, дразня Амалию, Матрена поцеловала мужа в щеку. Правда, в последний миг тот вздрогнул, едва не отстранился, что было бы некрасиво.

– И что же ты сделала? – спросил он.