Проклятая невеста

Я поднял этот цветок, и его аромат, проникнув в мое сердце, золотыми буквами написал на нем историю о прекрасной пери, что томится в дивном саду, превращенная в нарцисс — самый чудесный на свете. И лишь тот, чья любовь будет горячее солнца, а отвага — выше заснеженных верхушек великих чинских гор, сможет расколдовать ее. Она же сделает возлюбленного своего могущественнейшим из владык земных, подарит ему бессмертие и славу, равной которой не знал и не узнает род людской. Но если бы я был таким человеком, я бы оставил прекрасную пери в облике цветка. Ведь зачем нужны бессмертие, слава и могущество, если вместо них я мог бы подарить этот нарцисс тебе и увидеть радость в твоих глазах?

Увы, нет у меня самого чудесного в мире нарцисса, и лишь этот цветок я могу, засушив, приложить к письму, чтоб хотя бы тень его аромата овеяла тебя, подобно тому, как все, написанное мною, лишь тень того, что я думаю о тебе. Так будь же счастлива, мои звезды и ветер, и не думай обо мне дольше, чем живет аромат сорванного цветка, потому что единственное, чего я страшусь, это стать причиной твоей печали. Неизменно твой — и да не случится иначе — Аледдин ир-Джантари».

Тихий мягкий голос, беззвучно шепчущий в ее разуме, стих, и Наргис беспомощно замерла, гладя письмо кончиками пальцев и уставившись в окно, словно могла что-то разглядеть сквозь плотные занавеси. Гадалка сказала, что проклятие приносит не Наргис. Ах нет, не так! Она сказала, что все, кто умер, погибли не по ее вине, их погубил тот… страшный… «В чьих пальцах засыхают розы», — словно прошелестел ей на ухо насмешливый шепоток Минри.

Пять смертей! Пятеро высокородных мужчин и юношей, осмелившихся послать сваху в дом Черной Невесты, поплатились за это жизнью. А ведь Наргис троих из них даже никогда не видела! Да и другие двое, смутно знакомые ей по мимолетным встречам во дворце, почти не помнились. У Шарифа ир-Гамалейди была короткая холеная бородка, которую он все время гладил, посматривая в сторону Наргис гордо и лукаво. Залила ли эту бородку кровь, когда взбесившийся жеребец скинул Шарифа и ударил копытами, разом превратив грудь хозяина в страшное месиво, как шептались на базаре и в дворцовых коридорах?

А Имран ир-Альмах был совсем юн, на два года младше Наргис, его мягкие темно-каштановые волосы курчавились, как у барашка, и он отводил глаза, словно опасаясь встретиться с ней взглядом. Может быть, он и вовсе не хотел брать ее в жены? Но глава рода Альмах решил, что дочь визиря — подходящая пара для его наследника, а удача их семьи сильнее проклятия, о котором уже бежали слухи по Харузе.

Через месяц после смерти Имрана его сестра встретила Наргис в ювелирной лавке и плюнула ей в лицо. Но плевок, не долетев, упал на платье, прямо на шитый золотом воротник, и Наргис боялась поднять руку, чтобы стереть его, а некрасивая смуглая девушка, тоже курчавая, как овечка, плакала, на глазах становясь еще некрасивее, и потом ушла, задыхаясь и вытирая лицо кончиками белого траурного платка.

«А ведь я действительно чудовище, — холодно и ясно подумала Наргис. — Мне их совсем не жаль. То есть жаль, конечно, но так, как бывает мимолетно и несильно жаль чужих людей, о смерти которых узнаешь и, сказав положенные слова сочувствия, тут же забываешь. Чужие… Кто-то другой плачет по ним, истекая слезами и кровью сердца, но не я».

Она бережно сложила письмо и положила его в шкатулку, помедлила, уговаривая себя закрыть крышку. Все равно ведь придется. Последний раз посмотрела на засушенный белый цветок, плоский, полупрозрачный, лежащий между двумя тонкими листиками бумаги… Запах давно выветрился, и алая сердцевина побледнела, цветок превратился в свою собственную тень. Совсем как надежды Наргис.

— Что ты знаешь о проклятиях, чинка? — прошептала она, сжимая тяжелую шкатулку между ладонями. — Говоришь, я не виновна? В этих пяти смертях — может быть. Но Аледдин… Или в том, что с ним случилось, нет моей вины?

«Вин-ны, вин-ны…» — стучала кровь в висках, и Наргис подняла руку к губам, то ли сдерживая стон, то ли прижимая их плотнее, чтобы боль прояснила сознание. Аледдин… Благородный, добрый, умный… Рожденный, чтобы украсить мир, сделать его справедливее и ярче! Разве заслужила она хоть каплю его любви? Или хоть единое слово из тех нежностей, которыми полны его письма, будто весенние реки — водой? Он, много лет умирающий заживо, сгорающий в пламени мучительной болезни, не винит Наргис ни в чем и даже не верит, что болен из-за нее. Но разве можно в этом ошибиться?

Шарифа ир-Гамалейди убил его собственный жеребец. Прекрасно выезженный, как говорят, бегавший за хозяином, словно собачка… Имран ир-Альмах порезался ножом, очистив персик, и в три дня сгорел от лихорадки. Динара ир-Малиса в саду посреди Харузы укусила степная гадюка. Кейрани ир-Маджар просто не проснулся однажды утром, его так и нашли в постели со счастливой улыбкой на бледных губах и письмом от визиря ир-Дауда в окостеневших пальцах. Отец Наргис писал о согласии породниться семьями…