Проклятая повесть

Удивительно другое: Ефим не испытывал страха, да и вряд ли какие-то иные чувства, были присущи ему в этом сновидении. Все в нем как бы одеревенело и только рассудок, в этой бесстрастности, всё запечатлевал с дотошностью кинокамеры.

Из-за скульптуры вышло человекоподобное существо о трех головах. Одна, человеческая, смотрела на Ефима. Другая – овечья, смотрела в сторону, вправо от Ефима. Третья ослиная, – в противоположную, левую сторону, И еще один не ясный лик открывался на груди этого существа, а вместо рук у него, до самых ног, были два крыла, плотно прижатые к телу…

Смотрело это существо не на Ефима, а как бы сквозь него на что-то стоящее позади. Ефиму хотелось повернуться и посмотреть, что же позади него, но он не мог и веком пошевелить: так онемело тело перед тем существом.

– Я есть тот, кого видел Иезекииля, – сказало существо, не разжимая своих, точно ножом прорезанных, уст. – В мечтаниях своих ты возжелал меня узреть, и вот я.

Ефим хотел упасть на колени, но и этого сделать не мог, а существо продолжило свою речь:

– Перед Господом Нашим становись на колени, а я сила Господа, и велено сказать мне, что будешь ты пущен в мир людей как зеркало их помыслов, и будут тебе от того радость и горе. Знак силы моей, что на теле твоем не обнажай перед глазами человеческими, ибо знак этот тайный.

И было сказано ему о значении ликов этого видения, и об именах их, и поняла душа его премудрость устроения мира, но сознание Ефима осталось в неведении, как бывает со снами. Мы не помним, о чем нам снилось, но ходим долгие часы под воздействием этого сновидения, а то и годы, если не всю свою жизнь. Так сильно потрясается душа и запоминает нечто, чего не доступно сознанию.

С той поры Ефим ни перед кем не обнажал своё тело. И в церковь ходить не мог, потому, как еще на подходе слабели все его члены. Мучился поначалу тем, что не мог принять причастия, исповедаться, крест наложить на себя, но подумал, что в том и есть его «особый путь» в мире, и не без гордости о своей избранности думал так.

Когда Ефим вышел к людям, то оказалось, что его забросило в Кулундинскую степь, а вышел он к людям ночью в маленькое поселение около железной дороги Барнаул-Кулунда и потому вышедшая к нему женщина не увидела знаков на его теле, а, повинуясь инстинкту, вынесла одежду своего покойного мужа, хлеб, молоко и немного денег. Все это женщина делала молчком, молчал и Ефим, и ему было хорошо оттого, что она делала.

Не задумываясь особо, куда и зачем едет, Ефим очутился в Новоалтайке, да там и осел у одной вдовой женщины, которая заприметила его на вокзале и позвала к себе из жалости.

Вот что случилось с Ефимом Лоскутовым за пять лет до его встречи с Адамовым.

Отношения с этой женщиной поначалу складывались непросто, поскольку её, как и всех женщин, мучило любопытство. Она осторожно выспрашивала Ефимку: кто он, откуда?

Ефим рассказал о себе то, что посчитал возможным, но особенно трудным было объяснять, от чего он ушел из монастыря, (именно так преподнес Ефим свое необыкновенное исчезновение с монастырского покоса). Однако, раз соврав, пришлось придумывать и дальше. Ефим втолковывал, той женщине, что его вера запрещает ему обнажать свое тело перед лицом человеческим, потому он носит постоянно рубашки и в бане моется один.

– Вера моя православная, – говорил Марье Спиридоновне, (так звали женщину), – но на мне есть послух не обнажать тела на людях и не вступать с женщинами в интимные отношения.

Такое поведение постояльца очень огорчило и обрадовало одновременно Марию Спиридоновну, которой шел пятьдесят шестой годок. Огорчило, поскольку остывающая плоть нет-нет да вспыхивала желанием, а обрадовало потому, что лишало её всякой опаски насчет опять-таки этих желаний. Такова уж противоречивая натура женщины, желающей и страшащейся желаемого. Постоялец при всем при этом оказался домовитым мужиком и сумел обиходить и двор, и само строение, хотя и увечен, рук выше груди не поднимал. Так что хозяйка была вполне довольна им.

Вскоре Ефимка обнаружил у себя способность слышать то, что люди не слышат, и видеть то, чего нормальное человеческое зрение не видит. Правда, эти способности открывались у него только раз в месяц, в ночь полнолуния.

В такие ночи, еще засветло, уходил Ефим далеко за город, так чтобы огни городские не мешали видеть, невидимое обычным очам. Эльфы, гномы, духи ручьев, родников, рек и души деревьев и трав открывались ему в такие ночи. Видел он и пролетавшие страшные сгустки тьмы, пожиравшие на своем пути эти элементалии. Рассказать о виденным Ефим не мог, хотя пытался раз или два, но получалось при этом все не так, как оно было в действительности, потому что нет в языке человеческом ни образов, ни слов, соответствовавших увиденному.