Проклятая земля

Кади запер за ним дверь на щеколду и, полистав коран и книгу канонов адата, принялся размышлять о законе, который всплыл в его памяти совсем недавно. Это был древний закон, все о нем давно позабыли, но никто его не отменял и не запрещал. Он был писан именно для таких людей, как Кючук Мустафа и Дилбесте. Они ведь тоже хотели завязать развязанный узел, как говорилось в законе, а зачем они его сначала развязали? Прелюбодеяние никто не доказал, но никто ведь и не опровергнул. И хотя брат Кючука Мустафы не присягнул, что видел, как оно было совершено, помыслы Дилбесте остались висеть, как на паутинке, колеблясь тяжело и осуждающе. А разве не сказано, что помыслы судят, помыслы человеческие? Да, иначе зачем нужно было убегать Дилбесте из дому, зачем нужно было выгонять ее? Если отбросить молву и шум, оставалось одно — прелюбодеяние. Все вроде бы подпало под закон, и все же кади не сразу решил, закрыть ему глаза на это или, наоборот, открыть. Много лет судил он, но не случалось ему еще прибегать к этому закону, не знал он, как отнесутся к нему, как поведут себя люди. Любопытство царапало душу, а любопытство столь старого и опытного человека, которому из-за болезней белый свет совсем опротивел, было вещью опасной. Были тут и соблазн, соблазн и честолюбие успеть за время судейства от начала до конца приложить все законы шариата. Многие ли способны на такое, и встретится ли ему еще один такой человек?

Противоречивые чувства обуревали душу старого кади, осторожность боролась с любопытством, старческая усталость с упорством долголетнего служителя закона, за эти три дня ожесточился судья еще больше, он морщился и охал, прикладывая горячие кирпичи к желчному пузырю, и росла его ненависть к Кючуку Мустафе и Дилбесте, которые во второй раз лишали его покоя. И когда парень снова пришел искать защиты закона, такой же упрямый и все так же сияя от радости, кади лишь проронил:

— Ладно, будь по-твоему!

И назначил ему день и час, наказав явиться только с Дилбесте и не заботиться о свидетелях.

Близилось время обеда, когда сначала он, а потом и она вошли в его кабинет. Переступая порог, Мустафа вздрогнул, увидев стоявшую вдоль стены троицу известных в городе архаровцев, поодаль от которых со сложенными на груди руками важно прохаживался приглашенный из конака писарь. Подумав, что они пришли до сроку, оба повернулись, чтобы уйти, но кади раздраженно поманил их рукой:

— Сюда, сюда, вас ждем!

Окна комнаты были заклеены бумагой, пахло плесенью и по́том, как всегда желтый судья суетливо переставлял стоявшие перед ним перья, торопился, и это мешало Мустафе спросить себя, свидетелями ли пришло столько народу и для чего позвали трех хорошо известных ему бездельников, зачем здесь крутится писарь. Несмотря на это, в душе его зашевелилось неясное беспокойство, кожей своей он чувствовал присутствие за спиной чужих людей, ему стало не по себе и захотелось как можно скорее уйти вместе с Дилбесте.

— Неделю назад я кое-что объяснил Мустафе, предупредил его, — сразу же приступил к делу кади, — но повторю еще раз для Дилбесте, чтобы она услышала это из моих уст, ибо на одну доску с ним встала она и по одному закону ответят оба.

Он повернулся к Мустафе:

— Ты все еще хочешь взять эту женщину в жены?

— Да.

— По любви?

— По любви.

— Ты, женщина! Хочешь ли ты вручить себя этому мужчине и по любви ли делаешь это? — скрипуче вопросил он.

Потеребив чадру, Дилбесте ответила.

— Ты сказала «да»? Не слышу, повтори! — склоняясь над ней, потребовал кади.

— Да, — снова вымолвила женщина.

— Ну так послушайте теперь старика. Бесценна любовь, ибо она есть начало добра. Поэтому все мы стремимся к ней, а найдя, берем под свою защиту. Любовь услаждает наши души, возвышает, объединяет и сама рождает любовь между людьми, чтобы приумножить силы их и довольство.

Кади выпрямил сутулую спину и, задрав голову, смотрел мимо Мустафы и Дилбесте, взгляд его блуждал по двери, было ясно, что все слова он приготовил загодя и теперь певуче выговаривал их, словно читал пятничную проповедь в мечети.