Проклятая земля

Дела сдвинулись с мертвой точки, и Абди-эфенди успокоился, телеги и люди хлынули вверх равномерным мощным потоком. Телохранители беев, городские стражники и личная стража Юсефа-паши сгоняли неверных из близких сел и предместий, люди с ленивой апатией выходили на работы, не спрашивая, ни чем они занимаются, ни зачем это нужно. Привыкшие ко всему, они знали, что, однажды попавшись, спастись могли только тем, что до конца будут тянуть свою лямку, и вопрос о том, как отзовется это на судьбе других, не отягощал их совесть. Сначала было сказано, что работников распустят после того, как каждый сто раз доставит на холм землю: возница — сто телег земли, хозяин коня или мула — сто лошадиных мер, безлошадного и бестележного, рассчитывавшего только на собственный горб, ожидали сто мешков — тогда всяк был волен бежать и прятаться.

С высоты казалось, что оставленный ударом хлыста черный след прорезал холм и весь город до самых предместий, и по этому следу от темна до темна тянулись вереницы людей и телег. Землю копали в бесплодной пустоши, с каждым днем котлован становился все глубже, выбрасывать землю наверх становилось все труднее, а там на нее набрасывались, дрались за каждую горстку, остервенело грызлись люди, которых грабили так жестоко, что обмана от равных себе они спустить уже не могли. Односельчане и слободчане вскоре разбились на артели — одни копали, другие сторожили и грузили наверху, стены котлована внезапно рушились, и однажды он стал братской могилой для нескольких раздавленных оползнем землекопов. Время от времени в него срывались телеги вместе с волами; разваливаясь на куски, они калечили животных, однако никто не смел начать копать в стороне, ибо вокруг колосились нивы Нуман-бея, а бурьян, растущий на разграничительной меже, был таким же колючим и устрашающим, как брови бея. Вымотавшись на землеройных работах, люди отправлялись в путь, а за городом им предстояло самое трудное — взбираться по круче.

В начале мощеной улицы телеги, лошади и люди скучивались, медленно, надсадно ползли вверх, ибо немногим удавалось двигаться так, как позволяли собственные силы, большинству приходилось подчиняться общему, изнурительному рваному ритму, телеги срывались вниз, врезались в морды измученных волов, взмыленные кони сбивались с шагу на гладких камнях мостовой, приседали и нередко падали, и тогда из судорожно разинутых ртов их хозяев неслись нечленораздельные проклятия, потому что приходилось отвязывать и снова грузить тяжелые мешки, задерживая весь изнемогающий поток, лошади раздували бока, с усталых морд стекала слюна и пена, меж телег и навьюченной скотины, согнувшись пополам под тяжестью мешков, шатаясь, пробирались горожане, молясь о том, как бы не попасть под телегу и устоять на ногах в толчее, ибо подняться после падения не хватило бы сил ни у кого.

Каждый старался нагрузиться сверх всякой меры, но иначе и быть не могло. Наверху, где кончался подъем и после небольшой горбинки улица спускалась к амфитеатру еще метров на десять, их поджидали поставленные Абди-эфенди надсмотрщики. Они не пропускали никого, основательно не проверив, и если телега была загружена не до краев или чей-то мешок казался им недостаточно полным, они заставляли хитреца высыпать землю и не засчитывали ему подъема на холм. Каждому неверному была выдана рабочая бирка, осмотрев груз, надсмотрщики тесаком ставили на ней зарубку, а потом, когда несчастный представал перед ними вновь, перечеркивал ее, ставя отметку каждый раз на новом, только им известном месте. Люди беспокойно топтались в очереди, с каждым днем становившееся все более жарким солнце быстро сушило вспотевшие головы и прилипшие к плечам рубашки, здесь можно было немного расслабить мышцы и переброситься парой слов.

— Мне осталась теперь половина, а тебе, Стоян?

— Вчера начал, мать их, в доме все бросил!

— Шевелись, шевелись, парень!

— А ты, видно, разбежался решетом воду носить…

— Я смотрю, коровенка твоя долго не протянет.

— Типун тебе на язык.

И испуганный хозяин, крестясь принимался охапкой сена вытирать бока разгорячившейся, как лягушка, корове.

— Эй, Турхан-ага, будь человеком, поставь еще одну зарубочку! — насмешливо и дерзко обратился к одному из надсмотрщиков большеголовый селянин с длинной, никогда не ведавшей бритвы спутанной бородой. — Порадуй Пенку! — он махнул рукой в сторону брыкающегося рядом осла. Видно было, что он знаком с Турханом, и не просит, а поддразнивает его, продолжая какой-то, известный лишь им двоим, разговор.

— Сейчас, сейчас! А на башке зарубочку не хочешь? — с шутливой кровожадностью ответил Турхан-ага. — Смотри, поп, как бы тебя не услышали люди паши, тогда пиши пропало. Ты знаешь, что здесь делается?

— Не знаю, Турхан-ага, может, ты скажешь? Репу, что ли, вы решили посадить на холме, коль скоро вам столько земли понадобилось?