Проклятье Жеводана

– Вы совсем отрицаете силу духа? И его способность к исцелению? – удивился я.

– Вы неисправимый романтик, граф, – вздохнул голландец, беспомощно разводя руками.

– Кто-то же должен, – гордо заявил я.

– Не стань вы врачом, вы бы сделались славным поэтом, мой друг, – таковы были спокойные и разумные напутственные слова.

Уже у самого порога я оперся рукой о дверной косяк и обернулся через плечо.

– А мне вас сложно представить где-либо еще, доктор, – произнес я.

Питер сдержанно, но искренне поблагодарил за эти слова, и на том мы разошлись.

* * *

До меня медленно доходило, какие возможности меня окружали все это время, и столь позднее обследование было прекрасным тому подтверждением.

Когда я сидел, подобно очередному пациенту, и стойко терпел щекотливые прикосновения холодного металла к своей коже, меня осенила навязчивая идея.

Я самолично прослушивал прочих подопечных, и потому точно знал, что по ту сторону трубки врач внимает каждому хрипу, сокрытому от человеческого слуха.

Приятное озарение сподвигло меня совершить лишь частичное обследование, в силу порядочной аномальности моих подопечных. Конечно же, речь шла о питомцах. Наконец-то выдался свободный вечер, что большая удача и редкость: еще засветло я спустился в подвал.

Игры с молодняком моих зверей уже выматывали меня порядком сильнее, нежели в начале моего тернистого пути. Старик-Слепыш, а по звериным меркам он был уже самый что ни на есть старик, тихо сопя глядел на эту возню.

И вновь я вынужден оговориться, что «глядел», конечно же, слишком громкое слово. Его морда с отвисшими черными брылями и торчащими из-под них желтыми клыками тяжело поворачивалась на особенно громкие взвизгивания щенков.

Колесо его жизни дало оборот, и как Слепыш был незряч первые месяцы с рождения, так сейчас глаза его вновь заволокло пеленой. Когда щенки утомились достаточно, я проявил немало ловкости и сноровки в обращении с этими косолапыми непоседами, а затем отловил относительного мирного и спокойного щенка.

Не знаю, чего ожидал, прикладываясь к полосатому боку маленького гибрида, и когда я, затаив дыхание, напряг весь свой слух. Крохотное сердечко еще не отошло от забавы и бешено колотилось, отчего я даже немного забеспокоился. Влажный язык выкинулся на плечо, и зверек быстро смотрел из стороны в сторону своими живыми черными глазками.

Щенки меня радовали, но радость моя была огорчена своенравием молодой особи, которая подала голос.

– Нет, все же вставил свое слово! – вздохнул я, опуская щенка наземь и подходя к клетке зверя с характером. Он, будучи худым и долговязым, с лихвой восполнял эти уступки своим собратьям в свирепой злости.

Он часто вгрызался в драки, притом не имея никакого превосходства, и мне пришлось его отселить в одиночную клетку, несколько стеснив мирных обитателей зверинца.

Так же этот гордец отличался каким-то неистовым аппетитом. Я-то глупец, думал, это Слепыш тот еще прожора! Остервенению этой псины мог позавидовать сам черт, и я, несколько грея сердце определенными успехами в отношении его сородичей, впадал в исступление при одной мысли об этом звере. Каждое следующее поколение все лучше привыкало ко мне: приятный опыт со Слепышом, уродцем, которому я решил дать шанс, заставил меня поверить в то, что я смогу отыскать подход к дикому зверью.

Господь решил осадить мой гордый порыв и послал мне испытание в виде этой твари. Его скверный нрав сочетался с особенно мерзким многоголосьем, на которое было способно это существо. Ни один щенок на моей памяти не визжал так звонко, а рык долговязого зверя взывал в моей памяти к той самой ночи в далеком Алжире, когда я познал лик истинного зверя, вышедшего из тьмы.

Кроме привычных звуков, ожидаемых от собаковидных гибридов, волков и даже медведей, это чудище однажды разразилось утробным рыком, природу которого я до сих пор не могу разгадать.

Я отвлекся от чтения томика Декарта в песчано-желтой обложке и, отложив книгу, приблизился к клетке, вглядываясь в вечно царящий полумрак подвала. Как и при выявлении болезни легких, в этих холодных стенах приходилось полагаться на слух.

Хитрый гибрид точно чувствовал мое любопытство, оттого дальше забился в темный угол и продолжал не то отхаркиваться, не то взвывать, срываясь в звонкий визг, чем-то напоминающий бойкий свист.

Пока я стоял в нерешительности, зверь посмотрел на меня, харкнул последний раз и унялся так же резко, как разразился своим жутким приступом.

Он вперевалку прошелся по клетке туда-сюда несколько раз, поглядывая на меня, и, напоследок оскалив зубы на меня, улегся посреди клетки. Он закрыл морщинистые черные веки, оставив меня в полном непонимании перед его выходкой.

* * *

Молчание становилось все более тревожным.

Я не получал писем от отца, и меня это начало сильно беспокоить.

Сейчас стоял конец марта 1763 года, но память о своей глупой наивности до сих пор меня саднит.

Никому не было ведомо, отчего я с такой тревогой в глазах и нервной суетливостью собирался каждую неделю в деревню близ поместья.