Проклятие безумной царевны

Открыла сама мадам – и я вдруг с ужасом осознала, что забыла ее имя-отчество. Все время мадам Хаймович да мадам Хаймович.

– Тю! Да это ж наша Надя! Где у вас случилось, шо сюда принеслась, даже ж взопрела? – хихикнула она издевательски.

Я посмотрела ей в глаза – и она их быстро отвела.

Ей было неловко! Ей было не по себе!

Может быть, еще не все потеряно и мадам Хаймович удастся уговорить?

И тут я вспомнила ее имя.

– Фейга Гершевна, отца ночью арестовали.

– Ой-вей! – всплеснула она руками.

– А что вы вздыхаете? – не выдержала я. – Это ведь вы Вирке рассказали про ту сцену на Софиевской, вот она и привела к нам ночью свою матросню. Отомстила!

– Ох, Наденька, я не думала, шо так выйдет, – простонала мадам Хаймович, и в ее маленьких карих глазах появились слезы. – Вот хочешь верь, хочешь не верь – не думала! Взяла да и рассказала Вирке просто так, шо-где, и шо с того вышло?! Жалею твоего папочку, жалею! Пропал он! Они там, на Херсонской, мастера искать воши, любую пакость на безвинного напялят!

– Фейга Гершевна, поговорите с Виркой, если и вправду жалеете! – схватила я ее за маленькие шершавые руки, стиснула моляще. – Пожалуйста!

– Может, ты ее сама попросишь? – нерешительно пробормотала мадам Хаймович. – Вы ведь подругами были. Может, и она пожалеет его?

– Подругами? Пожалеет? – не смогла я сдержать горький смех. – Да я же говорю: Вирка сама к нам своих бан… – я чуть не подавилась неосторожным словом и быстренько оговорилась: – Сама привела к нам своих этих… товарищей! Хотела бы пожалеть – не арестовала бы моего отца! Поговорите с ней! Умоляю!

– Ну хорошо, – наконец согласилась мадам Хаймович. – Она обещала нынче вечерком к нам заглянуть. Приходи завтра поутру, расскажу, шо вышло.

Я поблагодарила ее и повернулась уходить, но тут уж она меня схватила за руку:

– Прости, Наденька, шо через меня такая беда на вас свалилась. И на Вирку не думай, шо она свирепствует на русских за своих, за евреев. Для нее теперь ничего своего нет – все стали чужими. Для нее революция та скаженная – печка, куда она кого хошь швырнет, не помилует: еврея, гоя… Я ж и сама ее другой раз боюсь!

– А боишься – так ни о чем с ней не заговаривай, только еще хуже будет! – раздался хриплый голос, и в прихожую вышел согбенный старик в больших очках на крючковатом носу, в ермолке и засаленной домашней жилетке. В руках он держал большие портновские ножницы, и только благодаря этому я с трудом узнала Виркиного отца, настолько он изменился за тот год, что мы не виделись. Изменился к худшему: похудел, постарел!

– И баришне не поможешь, и себе навредишь, Фейга, – продолжал он. – Увидишь, скоро она и нас с тобой к ногтю придавит, как чуждых елементов! Уже кричала мне: папа, мол, вы теперь тоже ж иксплотатор – через то, шо у вас наемный труд есть в мастерской. Вей из мир! А на шо, я вас спрашиваю, на какие шиши я давал ей образование, кормил, поил, давал жить, как она сама хочет? Не суйся к дочке с такими опасными разговорами, Фейга, а то огребешь – не унесешь! А ви, баришня, сами за отца похлопочите. Сходите в эту их комизию на Херсонской, тридцать шесть, добейтесь самого большого начальника. Вот шо я вам скажу: его одного только Вирка боится. Страх потеряла, как стыд, а его боится. Зверь, люди говорят, но только он может помочь.

– А как его фамилия? – спросила я, и ноги у меня подкосились, когда Виркин отец угрюмо буркнул:

– Тобольский.

Не помню, как дошла до дому. Трясло от страха, стоило только подумать, что придется идти к нему, говорить с ним, умолять… Казалось, легче спуститься сейчас к морю, войти в соленую, тяжелую ледяную воду – и не выходить из нее.

Но как оставить маму? Как бросить отца на произвол судьбы?

– Видела ее? – бросилась ко мне мама. – Говорила? Она поможет?

– Я ее не видела, не знаю, что делать, – пробормотала я, отводя глаза. – Ее дома не было.

– А родители? – встрепенулась мама. – А мадам Хаймович? Послушай, мы сейчас достанем все золото, которое отец спрятал за картиной, все драгоценности, и ты пойдешь к Хаймовичам, будешь их просить помочь. Они жадные, они возьмут деньги!

Мне стало стыдно за мать. Хаймовичи очень, может быть, и жадные, но они ни словом не обмолвились о деньгах, когда жалели меня и отца, когда рассказали про Тобольского, который только один может отца спасти.

А может быть, ему все это отнести? То, что хранилось в зеленом жакете, а теперь перекочевало за старый пейзаж?

Я подавилась злобным смешком. Большевики гребут сейчас такие деньжищи, такие сокровища, что начальник этой самой «комизии», наверное, с золотых тарелок ест, что ему наши монетки да жемчужинки! Не деньги ему нужны будут от меня…

А с чего я взяла, что я ему вообще нужна? Он утолил то первое желание обладать царевной Анастасией, ну и все, пошла вон!

Да, наверняка это так. Иначе он не ушел бы тогда ночью.

– Что это за монеты такие? Что за жемчуг, что за украшения? – спросила я. – Откуда они у нас? Почему ты тогда сказала, что вы это получили за меня?