Проклятие безумной царевны

Мы с мамой по прежним временам помнили ее пронзительные перепалки с семьей, с соседями, знали, что ее крик способен мертвого разбудить, так что и впрямь сбежится полгорода, поэтому с двух сторон вцепились в отца, удерживая его изо всех сил.

Он обреченно взглянул на мадам Хаймович, потом на меня – и буквально рухнул на стул, всем своим видом показывая, что готов подчиниться обстоятельствам.

– Таки я привожу Вирочку? – уточнила мадам Хаймович и в ответ получила только наше общее молчание – как знак вынужденного согласия.

Мадам Хаймович метнулась к двери, выскочила – и через минуту вернулась с какой-то старухой, которая была закутана в такой же клетчатый платок, как у нее, и еле держалась на ногах. Старуха сделала несколько шагов – и рухнула на пол. Платок свалился с ее отнюдь не седой, а черноволосой, коротко и неровно остриженной головы, и мы увидели Вирку. Значит, мадам Хаймович не сомневалась, что мы пустим к себе ее дочь… Что ж, она нас хорошо знала, вернее, хорошо понимала, каким средством можно нас вынудить сделать то, чего мы всей душой не хотим. Этим средством была наша любовь друг к другу.

Вирка была одета в госпитальную рубаху с клеймом, на ногах мужские ботинки, растоптанные настолько, что сваливались с ее небольших узких ступней. Рубаха на плече топорщилась от толстой повязки и пропиталась кровью.

Выглядела Вирка настолько плохо, что я испугалась: да ведь она в любую минуту может умереть, и что мы будем делать? Я в страхе оглянулась на родителей, но прочла на их лицах выражение отчаянной надежды на то, что именно это и случится!

Однако пока Вирка была еще жива. Мы перенесли ее в мою боковушку – самую удаленную от входных дверей комнатку, – уложили на мою кровать, потому что, при всей ненависти к Вирке, мы все же не могли швырнуть ее на подстилку на пол, как приблудную собачонку. Что с того, что она была хуже любой собаки – мы-то были людьми и хотели ими оставаться!

Итак, мы уложили Вирку на мою кровать, сама я устроилась на полу и вскоре, засыпая под ее надсадное, горячечное дыхание, вдруг подумала, что жизнь моя, похоже, никогда не наладится, что я вообще-то не живу, а как бы вишу в петле, сплетенной для меня судьбой: раскачиваюсь, пытаясь достать носками табурет, стоящий под ногами, и только преисполняюсь надежды на спасение, как снова ощущаю, что опора уходит из-под ног и вот-вот опрокинется.

* * *

Спустя несколько дней Вирка начала поправляться. Следует сказать, что мы ухаживали за ней очень старательно, потому что надеялись, что, чем скорей она выздоровеет, тем скорей покинет наш дом. Мы почти не разговаривали. Я вообще старалась пореже бывать в своей комнате, боясь любых разговоров с ней, – за себя боялась, что выдержки не хватит и я брошу ей в лицо все упреки и обвинения, которые она заслуживала. Впрочем, она тоже держалась тише воды ниже травы – и от слабости, и потому, конечно, что понимала, насколько зависит от нас.

Мадам Хаймович забегала чуть не каждый день с кошелками продуктов, которыми следовало откармливать ее ненаглядную доченьку, и очень удивлялась, что мы – даже не сговариваясь! – не притрагивались к этой еде.

– Ишь, задрали носы, – шипела она, унося недоеденные форшмак, хлеб, жареное мясо. – Фанабериями сыты не будете! С голоду подохнете, кто за Вирочкой ухаживать будет? Почему ни кецыка[31] брать не хочете? Я не хочу, шоб Вирочка сидела у вас на цаваре![32] Сами-то чего кушаете? На шо покупаете? Или заначка заначена?

Мы отмалчивались, и желая, чтобы Вирка поскорей выздоровела, и боясь этого дня, потому что она, когда сможет сама подниматься с постели, начнет, конечно, шастать по дому, подслушивать наши разговоры и – с нее станется! – копаться в наших вещах. Отец снова перепрятал те ценности, которые были заложены за картину, разместив их за задней стенкой нашего весьма обшарпанного и непрезентабельного кухонного буфета.

Мы, наконец, сообразили, что наш не самый скудный стол и наше высокомерное нежелание касаться того, что приносила мадам Хаймович, может эту ушлую дамочку и ее еще более ушлую дочь насторожить и навести на мысль, что не все, далеко не все «излишки» были изъяты у нас во время того приснопамятного обыска! Однако нам требовалось очень сильно сломить свою гордость, вернее, гордыню, чтобы заставить-таки отпробовать стряпни мадам Хаймович – даже в целях маскировки. Но тут произошел случай, который очень многое изменил в нашей жизни.

Как-то вечером раздался стук в дверь. Мама решила, что это пришла мадам Хаймович, и открыла дверь, не спросив, кто там. Однако на пороге оказалась не мать Вирки, а молодой человек в форме германского офицера.

Мама испуганно вскрикнула, встревоженный отец бросился в прихожую – и до меня донесся его радостный крик:

– Господин Красносельский! Вы живы! Вот счастье-то! Проходите, проходите! Милости прошу!

Я выглянула в прихожую.

Он был не очень высокий – среднего роста, с прекрасными русыми вьющимися волосами, с небольшими светлыми усиками, голубоглазый, очень стройный. Он него исходило сияние молодости, огромной жизненной силы и доброты.