Проклятие безумной царевны

«Иван-царевич!» – подумала я. Серая форма ему не слишком шла, сидела мешковато, но все равно он был очень красив, даже при том, что щеки у него ввалились и глаза были окружены темными тенями.

– Сима, Надя, познакомьтесь, это… – начал было отец и растерянно развел руками: – Простите, господин Красносельский, я не знаю, как вас зовут! Там, где мы встретились, было не до представлений по всем правилам. – Он протянул руку: – Владимир Петрович.

– Быть не может! – засмеялся Красносельский. – Да ведь и я Владимир Петрович!

Они стояли, держась за руки, и смеялись, и мы с мамой невольно засмеялись, глядя на них. В этом красивом молодом человеке было что-то настолько располагающее, внушающее доверие, что хотелось говорить с ним – даже о какой-нибудь чепухе, только бы говорить, смеяться с ним – даже самым пустякам, только бы смеяться, смотреть на него и радоваться, что есть на свете такие светлые лица, такие ясные глаза и такой радостный смех.

Отец представил нас Красносельскому. Матери гость поцеловал руку, мою руку задержал в своей.

– Счастлив познакомиться, – пробормотал он, запинаясь, внимательно вглядываясь мне в лицо, и меня вдруг словно ледяной водой облили: а что, если после внезапного освобождения отца в камере пошли разговоры, почему он освобожден, какая цена была за это заплачена? Что, если кто-то из охранников знал это и разболтал?!

Перед самой собой и перед Богом мне не было стыдно этой цены, но стоило только представить, что этому светлому юноше известно, что я жила с Тобольским, что я жена Тобольского – пусть не венчанная, пусть только на основании бумажки с печатью, но жена, – как мне стало дурно. Тошнота подкатила к горлу, я выдернула свою руку из его, потупилась.

– Извините, – пробормотал Красносельский, – я веду себя непростительно бесцеремонно, но мне показалось, Надежда Владимировна, что я вас где-то уже видел, причем в белом платье, с распущенными волосами…

Я оцепенела.

Белое платье, распущенные волосы… Да ведь и он говорит об Анастасии, которая именно так выглядит на всех своих снимках!

– Надюша, дай водички, внученька, – послышался в эту минуту хриплый, страдальческий голос из моей комнатки.

– Извините, – пробормотала я, возблагодарив судьбу в лице Вирки, которая дала мне возможность избежать того опасного направления, которое мог принять разговор с Красносельским. Не знаю, уловил ли он облегченный вздох, который испустили и родители. – Извините, там у нас больная бабушка. Надо посмотреть, что с ней.

И я улетела в свою комнату.

Там было полутемно.

Стоило мне войти, как горячая худая рука обхватила меня за шею сзади, а к виску моему оказалось приткнуто что-то твердое, металлическое. Раздался щелчок, а потом шепот:

– Ша! Только рыпнись, только вякни – застрелю!

Шепот принадлежал Вирке, державшая меня рука тоже была ее. В висок мой утыкался револьверный ствол, а щелчок был щелчком взводимого курка – это даже мне было понятно. Так, значит, у Вирки имелось оружие… Не иначе его притащила мадам Хаймович вместе с продуктами.

– Посидишь тут со мной, внученька, пока этот босяк в погонах не отчалит, – прошипела Вирка с издевкой. – А то кто вас знает, шо вам там в ваши дурные бошки забредет! Мож, заорете: «Рятуйте, господин охвицер, у нас туточки одна скаженная большевичка ховается!»

Итак, она боялась, что мы можем ее выдать. Но ведь выдать ее – это значило выдать и меня!

– Не беспокойся, – прохрипела я. – Нам это и в голову не пришло.

– Зато тебе в башку пуля придет, если рыпнешься! – повторила Вирка.

– Надя, что там? – послышался встревоженный мамин голос, и ствол сильнее вдавился мне в голову.

– Скажи, шо останешься тута! – велела Вирка, и я, морщась от боли, со всем возможным спокойствием крикнула:

– Я с бабушкой посижу, ей плохо!

– Не, мне дюже хорошо, а вот тебе худо будет, это точно! – хихикнула Вирка, чуть отводя ствол от моего виска. – Пошли на койке посидим, а то меня ноги не держат.

Она навалилась мне на плечо, и я вынуждена была помочь ей дойти до кровати, на которую она тяжело плюхнулась. Я села рядом. Револьвер по-прежнему был направлен в мою голову. Я напряженно прислушивалась к разговору за дверью, отчаянно молясь в душе, чтобы Красносельский поскорей ушел.

– Там ваша матушка, Владимир Петрович? – спросил он сочувственно. – Или ваша, Серафима Михайловна?

– Нет, это наша дальняя родственница, – ответил отец чужим голосом, и я поняла: родители, конечно, сообразили, почему я не выхожу. Теперь они постараются выпроводить гостя как можно скорей, однако тот, похоже, пока не собирался уходить.

– Знаете, Владимир Петрович, – радостно сказал Красносельский, – я ведь пришел вас еще раз поблагодарить. Если бы не вы, мне бы точно погибать! А ваши продукты… и я наелся, и еще с товарищами по несчастью поделился. С товарищами… – тяжело вздохнул он. – Ах, как же эти поганые твари, эти большевики, испохабили такое прекрасное слово! Много времени должно пройти, прежде чем мы это забудем!

– Ишь, губу раскатал! – проворчала чуть слышно Вирка. – Не жди, никогда не забудем!