Проклятие безумной царевны

– Слухайте сюда, – бросила она хрипло. – Я вас ненавижу так же само, как и вы меня. Но нехай воно будет по-вашему. Уговорили! Будя мне вам тут глаза мозолить и нервы перетирать. С утра пускай Надя сбегает к моей матери и записку от меня отнесет.

– Я сам схожу, – вызвался отец. – Нечего Наде на улице лишний раз мелькать.

– Щас! Два раза! – хмыкнула Вирка злорадно. – Надя сбегает! Иди знай, вдруг вы к своему дружку из германской комендатуры наведаетесь да выдадите меня, а Надя побежит тишком, голову под мышку спрячет, как тот страус, и куда не надо не сунется. Ей ведь жить не надоело!

Мы с отцом переглянулись – и промолчали.

Признали свое поражение.

* * *

Мы почти не смогли заснуть в ту ночь, и ранним утром я вышла из дому, натянув как можно ниже на глаза шапочку и пряча подбородок в поднятый воротник пальто. На счастье, март стоял холодный, и большинство прохожих по мере сил ежились и кутались.

Воздух показался мне необыкновенно чистым, свежим – пьянящим! Ну еще бы – сколько времени я провела взаперти, почти не выходя на улицу. В ту ночь, когда Тобольский отвел меня домой, воздух был насыщен порохом, дымом недалеких пожаров, пахло смертью и страхом.

Я так старательно гнала от себя воспоминания о той ночи, о том отрезке своей жизни, что почти успокоилась, а сейчас они вновь вернулись ко мне и обступили так тесно, что я начала спотыкаться. А впереди было самое жуткое испытание: предстояло пройти мимо гостиницы «Пушкинская», где я пережила самые страшные и позорные часы своей недолгой жизни. Я хотела свернуть и обойти ее, однако в проулке заметила группу германских офицеров, а среди них Красносельского.

Он не должен был меня увидеть!

Я испуганно помчалась прямо по улице, стараясь не смотреть по сторонам и мечтая миновать это ненавистное место как можно скорей, однако от крыльца «Пушкинской» отъезжал грузовик с германскими солдатами, и мне пришлось задержаться. Волей-неволей мой взгляд упал на балкон, с которого я разговаривала с отцом, солнце ударило в стекло, ослепив меня, и так остро, так страшно вспомнилось мне все пережитое за этим стеклом, что меня скрутила внезапная тошнота. Комок подкатил к горлу, я еле успела отпрянуть в подворотню – и меня вырвало в кирпичную пыль.

Хотелось поскорей убежать от этой жуткой кучки, извергшейся из меня, однако ноги не держали, подкашивались. Я привалилась к прохладной стене, жадно хватая ртом свежий воздух и мечтая только об одном – чтобы меня никто не увидел.

Однако мне не повезло. Какая-то женщина с ведром помоев вышла из дому, направляясь к сливной яме, и заметила меня.

От дурного запаха на меня накатил новый приступ тошноты – и меня снова вывернуло.

– Да шо ж, шалава, делаешь мне тут кучу?! Туточки и без тебя все имеет такой вонючий нюх! – вскричала было женщина сердито, но взглянула на меня, переменилась в лице и сказала сочувственно, почти ласково: – Да ты, шо ли, беременная? Ах бедняга же ж! Бежи бистренька до своей мамы и ляжь да лежи дома. Нашла ж ты время брюхо по улицам таскать!

– Я не беременна! – в ужасе вскричала я, а она ухмыльнулась:

– Ага, расскажи своей бабушке! Ну, колы не хошь, нехай будешь не совсем беременная, а немножко! Самую толечку! – И пошла со своим ведром дальше.

От страха у меня вновь пробудились силы, и я понеслась дальше по Пушкинской, гоня от себя страшные мысли, но слова этой женщины реяли над мной и жалили как пчелы:

– Беременная! Беременная!

Но этого не могло быть! Этого не должно было быть! Я бежала, пытаясь вспомнить, когда в последний раз у меня проходили женские дни, но вспомнить не могла. Я ничего не понимала в этом деле и даже не думала, что от того, что со мной делал Тобольский, может родиться ребенок. И какой, о Господи, какой ребенок может родиться от этого жестокого насилия, которому меня подвергал кокаинист, марафетчик?!

Я больше не замечала дороги, не замечала людей на улицах, бежала со всех ног. Вот, слава богу, дом, где живут Хаймовичи.

Я взлетела по лестнице, затарабанила в дверь.

А что, если их нет?!

Но вот зашаркали осторожные шажки, и голос мадам Хаймович спросил с опаской:

– Кого принесло?

– Это Надя, откройте! – выпалила я. – У меня записка от Вирки.

– От Вирочки? – воскликнула мадам Хаймович и начала торопливо отпирать, щелкая замками и защелками.

Наконец открыла, только глянула на меня – да так и ахнула:

– Вус тропылось?[35] Шо ты такая вся перевернутая? Или… или беременная? Таки да? Или таки нет?

Я только глазами захлопала. И эту туда же понесло! Но откуда она знает?!

– Кадухис![36] – всплеснула руками мадам Хаймович. – Таки да, шо ли? И от когда?

У меня так тряслись губы, что я не могла говорить.

– Да чего трясешься? – сердито спросила мадам Хаймович, втаскивая меня в прихожую. – Большое дело! Ты, шо ли, первая, кого мужик сфаловал[37] да после ноги сделал?

– Я не знаю, – пролепетала я. – Я еще не уверена…

– Да шо тут уверена – не уверена, – фыркнула мадам Хаймович, – я же ж насквозь тебя вижу. Будя кашу размазывать! По носу понятно, что дитёнок в животе. И не делай морду, будто тебе плевать! Эх, девка…